дышала гниловатым, но все же достаточно чистым воздухом. Выступающие из цементного пола края камней разорвали ей платье и разодрали колени. Слева от нее уже вся лестница была объята пламенем, и огонь распространялся, перекинувшись на потолок. Преломленный и рассеянный в дымном воздухе свет пламени пожара окружал Лору со всех сторон, создавая впечатление того, что она ползет по узкому огненному коридору. При такой скорости распространения огня эта иллюзия вскоре грозила стать реальностью.

Ее глаза опухли и слезились, и она отчаянно терла их, медленно продолжая свой путь к спасению. Почти ничего не было видно, и приходилось ориентироваться лишь на голос тети Ракель, а в остальном полагаться на инстинкт.

— Лора! — Голос был совсем близко. Прямо над ней.

Она стала ощупывать стену, пока не нашла проем. Она двинулась туда, на первую ступеньку, подняла голову, но ничего не увидела — здесь была кромешная тьма.

— Лора, отзовись же мне, детка. Ты там?

Ракель была в истерике, она так истошно кричала, так колотила по дверям, что не услышала бы Лору, даже если бы та и была в состоянии ей ответить.

Но где же мама? Почему мама тоже не стучала по двери? Разве это маму не тревожило?

Извиваясь в этом тесном жарком темном пространстве, Лора протянула руку наверх к одной из перекошенных дверей, находившихся над ее головой. Надежная преграда подрагивала под натиском маленьких кулачков тети Ракель. Лора вслепую пыталась нащупать засов. Она почувствовала под рукой теплую металлическую щеколду и явно что-то еще. Нечто неожиданное и незнакомое. Что-то живое и шевелящееся. Маленькое, но живое. Она судорожно вздрогнула и отдернула руку. Но то, до чего она дотронулась, решило перебраться со щеколды на ее ладошку и покинуло дверь вместе с ее рукой. Выскользнув из ее ладони, оно быстро побежало по ее большому пальцу, по тыльной стороне руки, по запястью и юркнуло под рукав ее платья прежде, чем она успела его смахнуть.

«Паук».

Лора не видела его, но знала, что это он. Паук. Один из самых крупных, величиной с ее большой палец, с круглым и пухлым туловищем, блестящим, словно масляным иссиня-черным и безобразным. На какое-то мгновение она застыла, не в состоянии даже вздохнуть.

Она чувствовала, как паук поднимается по ее руке, и его дерзость побудила ее к действию. Лора попыталась прихлопнуть его через рукав платья, но промахнулась. Паук укусил ее чуть выше локтя, она поморщилась от этой похожей на укол боли, а мерзкое создание стремительно перебралось к ней под мышку и укусило ее еще и там. Ей вдруг показалось, что она переживает самый страшный из кошмаров, потому что пауков она боялась больше всего на свете, и, разумеется, больше пожара. В своем отчаянном стремлении убить паука она даже и думать забыла о том, что дом над ней превращается в горящие руины. Она в панике колотила себя, потеряв равновесие, упала, вновь скатилась в подвал и больно ударилась бедром о каменный пол. Паук уже забрался под лиф ее платья и добежал до груди. Она вскрикнула, но никакого звука не последовало. Подняв руку к груди, она сильно надавила и даже через ткань почувствовала яростное сопротивление паука под своей ладонью. Лора еще отчетливей ощущала своей голой грудью, к которой он был прижат, его отчаянные попытки вырваться, но она не отпускала его до тех пор, пока не раздавила; и вновь чуть не задохнулась, но на этот раз не только от дыма.

Убив паука, она несколько секунд лежала на полу, сжавшись в эмбриональной позе, сильно и безудержно вздрагивая. Гадкие мокрые остатки раздавленного паука очень медленно сползали по ее груди. Ей хотелось залезть под лиф и стряхнуть с себя эту мерзость, но она не решилась, потому что вопреки здравому смыслу боялась, что он вдруг как-то оживет и укусит ее за пальцы.

Она почувствовала вкус крови. Она прикусила губу.

Мама…

Все это случилось с ней из-за мамы. Мама послала ее сюда, зная, что здесь пауки. Почему мама всегда была так нетерпима к проступкам, почему всегда так стремилась наказать?

Заскрипев, над головой прогнулась балка. В полу кухни появилась трещина. Ей показалось, что она смотрит прямо в преисподнюю. Вниз посыпались искры. На ней загорелось платье, и она стала его тушить, обжигая руки.

«Все это случилось из-за мамы».

Она уже не могла ползти на четвереньках, потому что обожженная кожа на ладонях и пальцах покрылась волдырями и стала слезать. Ей пришлось подняться на ноги, хотя для этого потребовалось больше сил и упорства, чем, как ей казалось, у нее было. Она шаталась от дурноты и слабости.

«Мама послала меня сюда».

Лора видела лишь колеблющееся, всеохватывающее оранжевое зарево с дымом, похожим на бесформенных, скользящих и кружащихся призраков. С трудом передвигая ноги, она направилась к маленькой лестнице, ведущей к дверям из подвала на улицу, но, пройдя не больше двух ярдов, поняла, что шла не в ту сторону. Повернувшись, она стала возвращаться туда, откуда пришла, — по крайней мере туда, откуда, как ей показалось, она пришла, — но через два шага наткнулась на печь, возле которой и в помине не было никаких дверей. Она совершенно запуталась.

«Это все из-за мамы».

Лора сжала свои обожженные руки в окровавленные, с облупившейся кожей кулаки. Она в исступлении забарабанила по печи, представляя, что каждый из этих ударов она наносит своей матери. Она страстно желала этого.

Пошатнувшись, верхняя часть дома с грохотом рухнула. Вдалеке, где-то за нескончаемой толщей дыма, как наваждение, эхом раздавался голос тети Ракель:

— Лора… Лора…

Но почему же мама не помогает тете Ракель сломать двери в подвал? Где же она, в конце концов? Подбрасывает уголь, подливает масло в огонь?

Хрипя и задыхаясь, Лора оттолкнулась от печи и попыталась идти на голос тети Ракель.

Одна из балок, сорвавшись, упала, ударила ее в спину и отбросила на полки с домашними консервами. Банки попадали, разбиваясь вдребезги. Лора упала под градом стекла. Запахло солянкой, персиками.

Прежде чем она успела понять, есть ли у нее какие-нибудь переломы, прежде чем она даже успела поднять лицо из месива консервов, еще одна балка, сорвавшись, придавила ей ноги.

Боль была настолько сильной, что ее рассудок словно отключился, не в состоянии воспринять все это. Ей еще не исполнилось и шестнадцати, и большего она вынести не могла. Она замуровала боль где-то в отдаленном уголке своего рассудка и, не поддаваясь ей, истерично билась и извивалась, негодуя на свою судьбу и проклиная свою мать.

Ее ненависть к матери, лишенная здравого смысла, была настолько сильной и искренней, что полностью затмила боль, которую она не могла позволить себе