ранише хлиб жуе. Кто долго спит, у того собака чёботы съест. Со сна мешка не пошьёшь. Утрешний час дарит золотом нас. Смотря какое золото. Плохое золото не любит пробы. А присказка «Что проспано, то прожито» раньше звучала у Вас так: «Много спать — мало жить: что проспано, то прожито». Зачем срезали? Горелось поднять нас прежде обычного? Вместе с зябликами? Или когда?

— Колы песок на камне взойде!.. Хоть ты вставай!

— Чур меня! Что я, крайний? С краю лежит отец Глебио. Пускай отец Глебио и встаёт первым. А то развалился, как турецкий паша. Тоже мне…

— Глеб — великий гость! — назидательно сказала мама. — Пускай спит, пока не прокинется сам.

Увы и ах, я не сумел выторговать себе отсрочку на разлуку с милой подружкой подушкой. Мaма разлучила нас самым коварным образом — неожиданно выхватила подушку из моих крепких, как мне казалось, объятий.

— Хватит слова по-пустому сеять, — буркнула в оправдание своего налёта. — То не сон, колы шапку в головах шукають!

— И ищите свою шапку! Моя подушка — это ещё не Ваша шапка!

Я не мог перенести двойную утрату. Потребовал:

— Ма! Верните, пожалуйста, слышите — по-жа-луй-ста! — подушку и одеяло!

— А ремня не треба, хлопче?

— Только одеяло и подушку. И никаких заменителей!

— Не гневись. Уж тутечки я тебе не подсобница.

Я насупился, наверное, как индюк.

А маме смешки:

— Осерчала баба на мир, да мир того не знал. Молодчага Глеб. Спит и спит.

Вообще-то да. Во всю утреннюю эпопею Глебуня и разу не шелохнулся. Обстоятельно угладили сивку кобулетские кочки. Прислони его кверх кармашками к стенке, поди, не проснётся. Ишь, блаженствует. Везёт же…

Я смотрю на него во все мигалки. Дерут завидки. Почти герой… Верховное существо…

Я ловлю себя на мысли, что не взлететь мне до его высот, и толкаю с досады сонного венценосца.

Мама заметила мой вражий выпад:

— Это ты за шо?

— А так. Шутю.

— Гарни шутки — в бок коленом!

Разодрал Глеб глазенапы. Осмотрелся.

Я потянулся к чёрной тарелке громкоговорилки^[4] на стене, включил на всю. Шесть утра. Гимн.

— Глебуня! В честь твоего пробуждения и гимнок вот запустили.

— Да выруби ты это дурацкое орало! Как кувалдой!.. Высаживает эта брехаловка всё из головы!

— Неужели т а м есть что у тебя высаживать?

— Кончай фиглярить, — поджимает он тонкие упрямые губы.

— Фу ты, ну ты кобулетский фон барон! Что б ты запел, глянь на себя на спящего? Рот нараспашку, язык на плече. Не только ворона влетит — карета четвернёй с бубенчиками въедет!

Он устало улыбается:

— Ё-моё… Привычку не рукавичку не повесишь на спичку.

— Есть привычка, есть и отвычка!

Глеб морщится, делает отмашку:

— Досаливай,^[5] хухрик, эту обезьянью куролесь!

У нас с ним давний уговор играть по утрам в пословицы. Но сегодня ему не до потехи. Он отупело упирается взглядом в пол, тяжело сносит с койки одну ногу, через час другую. Я налегке подкусываю:

— Лева ножка, права ножка, подымайся понемножку… Хватит чесать нагрудный плюш…^[6] Пора…

— Пора-то пора, — бухтит он, — да когда это подушка с одеялом успели напару завеяться аж на лавку?

— Крупно ты, братка, отстал от жизни. Пока ты прохлаждался по Кобулетам, я изобрёл автомат-будильник. В назначенный час не звенит, не поднимает панического грома. Ну зачем мешать соседям? Да и под будильников аврал — это уже доказано — байбакам спится ещё крепче. Что делает мой автомат? Интеллигентно так снимает с лежебоки одеяло. Не встал через пять минут — выдирает из-под головы подушку и швыряет на лавку к одеялу. Пока всё. Я ещё научу автомат раскачивать койку, сбрасывать с койки соню, одевать его, кормить и выставлять за дверь.

Глеб качнул тёмной, как вороново крыло, ёжистой головой — обычно мама стригла нас коротко, — вскинул насмешливые узкие брови:

— Изобретаешь велосипедио? А не напрасные хлопоты? Артамонов ещё когда сладил всю из металла свою самобеглую коляску и сразу по кривопутку подался из Нижнего Тагила в Москву на своём бегунке. Пушкину шёл второй год… Вишь, какая старь велосипедишко твой! — со смешком кивнул Глеб на мой драндулет у окна. — А ты всё его изобретаешь. Аховый ты конкурент Артамонову.

— Я ему про Фому, а он мне про Ерёму. Ну, Фома неверующий, в таком разе с чужого коня среди грязи долой! — Под конём я понимал свою койку. Я упёрся локтем Глебу в рёбра. — Ды-лой! Вашего пробуждения заждалось человечество. Извольте к рампе. Ваш выход!

Всё произошло в мгновение. Я энергично оттолкнулся ногами от стены, и Глеб в один огляд был выкурен из моего владения.

Замечу, человечество — это, между прочим, и я. Я заждался освящённого обычаем незлобивого тумака, ликующего, лучезарного сигнала к потешной мамаевой потасовке, она заменяла нам по утрам уроки гимнастики. Но чудик Глеб с видом какого-то угрюмого отчаянца духом оделся. Не проронил ни звука, скользнул тише тени в угол и сел на облезлый сундук. По низу сундук был усеян металлическими листиками из консервных банок; прихватывали мы мелкими гвоздками листики по краю, залатывали зимой мышиные лазы.

Глеб положил босую ногу на ногу в носке и с каким-то молчаливым вызовом впился вязким взглядом фаталиста прямо перед собой в пол.

— Ну, ты шо задумався, Глеба? — вздохнула мама. Она мяла в чугунке картошку. — Передумкой прошлого не вéрнешь.

— Не мешайте, ма. Чапаев думу думает! — с одеялом, с подушкой я прожёг на пальчиках мимо Глеба от лавки назад к постели и лёг. — Думай, голова, картуз дадут!

Глеб хмуро молчал.

Поза почти роденовского мыслителя, пожалуй, ему шла.

Было так тихо, что слышно, как под маминой койкой в каком-нибудь разбитом, в отжитом сапоге тонко и жалостно попискивал народившийся, наверное, только вот этой ночью красный мышиный выводок.

С колкой усмешкой мама взглядывала на босую Глебову ногу. Не стерпела, уточнила:

— Или, парубоче, кумекаешь… Одна нога обута, друга разута, а як бы третья була, не знаю, як бы и пийшла? Эге ж?

— Не волнуйтесь, знаю! — сквозь зубы промычал Глеб, будто рот ему кто завязал.

Он совсем обулся, достал из сундука утюг.

— Гладиться сбираешься? — спросила мама.

— А хотя бы, — с развязной бойкостью отвечаю я за Глеба. — Вспомните, что день грядущий нам готовит? Первый Май! В городе Махарадзе парадище-ух! Вот наш Глебунио и чистим-блистим. Наводит полный марафет. Самая осталась малость — разгладить стрелки на ботиночных шнурках.

Глеб заводится с полуоборота:

— Слушай, разумник, ты довыступаешься не по делу. Заруби на носу, рука у меня на подъём лёгкая. Могу и накидать невпопад!

Костяшками железных