ушли.

И все будто почувствовали, стряхнули наваждение, наступила обычно преувеличенная суматоха расставания. Наконец вышли оживленной гурьбой — и она осталась одна.

Душевная сумятица чисто внешне выражается в хаосе бытовом, житейском, для Кати привычном, но тут она превзошла себя: с ожесточением убирала, мыла, чистила, сгребала с тарелок и выбрасывала в мусорное ведро остатки, собирала бутылки (кстати, выпили не так уж много, во всех емкостях что-то осталось, а вот недопитый «Наполеон» исчез — видать, владелец соблазнился и забрал), отнесла соседке штопор (свой затерялся куда-то) и села на диван в кабинете, бесцельно уставившись в черное окно. Но едва успела она поддаться жалости к самой себе, как по-междугородному отрывисто и резко завопил телефон.

Друг детства обычно давал отчет о каждой своей поездке — но как вовремя сейчас! «Прогулки по Петербургу, созерцаю Казанский собор и Аполлона в Летнем саду». — «А весной, помнишь, ты звонил, языческие боги были еще заколочены». — «Скоро заколотят, осень. Ты знаешь, так пронзительна и терпка эта смесь морской свежести и болотного душка…»

Словом, вспомнилось ей под впечатлением: «Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь». «А ведь только десятый час, заметила, положив трубку; праздник окончился рано».

Если не считать припадка красноречия, Глеб вел себя нормально; расстались нормально, но он не поднимал глаз (наверное, было неудобно за эту пьяную вспышку), вдруг посмотрел прямо в лицо — и ей почудилась скрытая боль в ярко-синих зрачках.

«Я не удивлена, — повторяла сейчас Катя, машинально прохаживаясь взад-вперед, взад-вперед от окна к двери. — Но поражена».

Раздался входной звонок.

Свидетель

Пришел Алексей — да, его время, четыре часа. В своей «афганке», замкнутый, настороженный, молчаливый, — ну, прямо офицер на спецзадании. Сели за перевод сказок Киплинга, он отвечал с долгими паузами, ошибками, она впервые потеряла терпение.

— Алексей Кириллович, зачем вам нужен английский?

— Мало ли что человеку нужно.

— Так занимайтесь же!

— Если будете раздражаться, потеряете клиентуру.

— Уже теряю. Вам известно, что Глеб отравился?

— Как это?.. Он умер?

— Да. Кажется, вы не очень удивлены.

— Удивлен. А откуда вы знаете?

— От следователя.

— Вас вызывал следователь?

— Вызвал на завтра. Если он отравился в моем доме…

— А как же другие? — Невозмутимое спокойствие Алексея, кажется, начало нарушаться. — Мы с вами живы.

Катя подумала.

— Да, надо проверить. — Покопалась в бумагах на письменном столе и отыскала записную книжку.

— Мирон Ильич? Это Екатерина Павловна.

— Да ну! Что-то случилось?

— Случилось. Как вы себя чувствуете?

— Я — мужчина, крепкий душой и телом. Вообще, Катюша, вы меня недооцениваете…

— Глеб отравился, вы знаете?

— Что?! — крикнул Мирон, наступила пауза. — Когда?

— Вечером в пятницу.

Долгая пауза.

— Чем?

— Не знаю.

— Но все было свежее, вы должны засвидетельствовать! А впрочем, чего я сразу в панику… Надеюсь, он жив?

— Умер, мне сказал следователь.

— Значит, дело дошло уже до… — Мирон замолчал.

— Да, Мирон Ильич, вы тогда вечером взяли с собой бутылку «Наполеона»?

— Я? С какой целью?

— Ладно, до завтра.

Второй звонок.

— Будьте любезны, Агнию Яковлевну… Здравствуй, это Катя.

— Привет. Что, урок переносится?

— Нет, с этим все в порядке.

— А что не в порядке?

— В пятницу отравился Глеб.

— О-о! Но он жив?

— Умер. Я решила проверить, живы ли остальные.

— Катя, твой черный юмор…

— Какой там юмор!

— Яд был в «Наполеоне»?

— Яд?.. Что ты знаешь?

— Ну, он что-то говорил… что любит… в общем, глаз не сводил с этой бутылки, помнишь?

— Помню.

— Ты меня просто убила!

— Главное, что ты жива.

Последний звонок.

— Здравствуйте. Можно позвать Дуню?

— Кто ее спрашивает? — отчеканил агрессивный женский голос.

— Ее учительница английского языка.

— Ах, учительница!

— Скажите, с нею все в порядке?

— Если вместо учения вы устраиваете у себя бардак, как может быть с девочкой все в порядке?

Катя до того опешила, что так и застыла с трубкой у уха — и после каких-то всхлипов, вскриков в телефонном пространстве услышала Дунечкин голос:

— Екатерина Павловна?

— Дуня, ты жива?

— Пока жива. Вы уже знаете?

— О чем?

— Что Глеб отравился?

— Знаю. Но ты откуда…

— Оттуда! — Дуня хрипло, с натугой рассмеялась. — Меня подозревают в убийстве.

Катя сдержала нервную дрожь и произнесла уверенно:

— Я — не подозреваю.

— Вы что-то знаете?

— Возможно.

— Я сейчас приду.

— Приходи.

Дуня, Алексей и Мирон жили неподалеку: каждый из них в свое время прочитал на фонарном столбе возле станции метро «Новокузнецкая» Катино объявление об уроках. Агния проживала в университетских домах на проспекте Вернадского. «А откуда взялся мальчик, — вдруг подумалось, — где он жил и что сейчас творится с его родными?..» Катя машинально набрала номер своего настоящего друга — нет ответа.

— Продолжим занятия, Алексей Кириллович?

— Да ну! — Он махнул рукой, но не ушел.

Почему он не уходит? Каждая мелочь уже волновала ее и казалась подозрительной.

— Тогда я оставлю вас на минуту, хорошо?

— Да пожалуйста.

Катя вышла на площадку — темный подъезд старого довоенного дома, кошачий запах, нарастающая тревога — позвонила в соседнюю квартиру, к Адашевым. Мать Вадима — дама властная, очень добрая, бывшая преподавательница изящной словесности, как иронически говорила она о себе; сын делал такую же карьеру, но на более высоком, университетском, уровне. Вадим и Ксения Дмитриевна — единственные близкие, которые остались у Кати после смерти отца три года назад; иногда она называла их про себя: брат, мама.

— Катюша, на тебе лица нет!

— Мой ученик внезапно умер, подозревают ученицу, меня вызвал следователь, — выпалила Катя с облегчением: в темно-карих, почти черных глазах старой женщины вспыхнул огонек сочувствия.

— Проходи.

— Некогда!

— Как это «внезапно умер»?

— Отравился. Юноша, почти мальчик…

— Юноша? Отравился? Как странно. Господи Боже мой! Да проходи…

— Ксения Дмитриевна, Вадим ведь сегодня должен приехать?

— Приехал утром, мне звонил, сейчас на кафедре. Он тебе срочно…

— Да нет…

— Я с ним свяжусь.

— Да нет, не срочно, но…

Ксения Дмитриевна не стала допытываться, отчего Катя-то трепещет (и Катя не смогла бы объяснить), просто ощутила ее