Господи!..

Снова они у памятника. Рывком она раскрывает сумку и вынимает оттуда камни.

Нагибаясь, начинает раскладывать, прикладывать их к подножью один, другой, третий, еще, еще, еще, еще камни.

— У меня муж, — задохнувшись, говорит она, — он умер, он меня старше, очень; он просил, я приехала, здесь все родные его в земле, отец, мать, старики, все родственники, много, много… Он сказал, у евреев полагается класть не цветы, камни. У меня муж был еврей. — И она заплакала вдруг, всхлипывая, обеими руками стискивая, прижимая к себе сумку.

Маршрутки на прежнем месте не было. И нигде ее не было. По всему судя, тут есть еще другой выход. Вернее, вход. Вдалеке, и правда, виднелась, похоже, арка. А он ведь слышал раньше про этот памятник, но война была так давно; когда он родился, с той войны прошло больше двадцати лет.

Они молча шли рядом в сторону арки по асфальтовой дороге.

Нужно хоть что-то сказать… Ну хоть что-то… А слов не было. Ну хоть как ее зовут. Что сказать. Как. Все не то. Откуда приехала?.. Все не то. Он не мог, боялся взглянуть ей в лицо.

— Прощайте, — не поворачиваясь к нему, она кивнула, когда вышли из арки, и быстро пошла, свернула в переулок.

Кругом было совсем пусто. Стояли низенькие, побеленные, с плетнями-заборами почти уже деревенские дома.

Он шел мимо этих низких домов, заборов, потом — то ли начинался лес, то ли пригородные посадки, он повернул назад. Можно, наверное, прожить ну чуть не половину жизни, а остаться вот таким… Почему?.. В детстве, в юности виновата, конечно, болезнь, но сейчас…

Когда было ему лет пять, он сидел еще в специальной колясочке на детской площадке. «Папа! — звал он его. — Папа, почему никто со мной не играет?» «А ты… — Подходил быстро папа. — Ты придумай чего-нибудь сам. А? Ты же выдумщик, выдумщик».

— Здравствуйте. — Бесшумно подошел кто-то сзади, поравнялся, поглядел и так же бесшумно пошел дальше, обгоняя. Это был плотный, черноглазый, черноголовый, в черной куртке непонятный человек. Из-под куртки у него свисала сбоку полукругом витая блестящая цепочка. Вроде под курткой пистолет.

Человек уходил быстро, дальше, бесшумно, и уже нет его — свернул за деревья. Может, это лесник?..

Какой же все-таки он был дурак, когда поверил, что она его полюбила, Лизка…пожалела сердечно, ведь тогда, почти десять лет назад, он еще не так хорошо ходил, и снова детские эти боли, и ему вообще было в тот год так тошно, так плохо на душе, а она была тоже вроде несчастной, сирота, приехала из глуши какой-то. Она смотрела на него снизу вверх: он ведь столько знает, даже институт окончил, читал столько…

Он уверен был, что если любовь, то все преодолимо: будет, не может не быть, единения душ! А нельзя никогда, наверно, жизнь связывать с человеком другой среды. Конечно, все бывает и получается хорошо. Но ведь это гораздо реже. Гораздо реже…

Когда он подошел, наконец, к районному парку, остановился, потом медленно, оглядывая, прошел через парк. Пруд, у которого раньше они сидели с папой, отдыхая, был сейчас затянут на треть ярко-зеленой неподвижной ряской.

Человек в оранжевом комбинезоне с силой поворачивал вентиль трубы возле лесенки, что уходила в воду. Наконец, хлынул из трубы поток.

— Чистим, — оборачиваясь, сказал человек в комбинезоне и подмигнул. — Уже и рыбка водится. Тут, видишь, недавно низовой пожар был.

И правда, высокие кусты у пруда были снизу темно-рыжего цвета. Бурлила светлая вода, отодвигая прочь зеленую ряску, а вокруг рыжие, наполовину рыжие кусты.

— Вон, — дотрагиваясь до его плеча, сказал кто-то худой, невысокий, в старенькой штормовке с капюшоном, он смотрел вверх на дерево рядом. — Ветки, вон, смотрите, будто убегали от огня.

Теперь они оба смотрели. Действительно, все ветки на дереве прижаты были вверх к стволу.

— Ну-ну, — сказал капюшон и пошел неспеша вокруг пруда.

Если бы остановился он, поговорили бы еще: может, он поэт или художник? Так хотелось с таким человеком поговорить. А даже не обернулся, как та женщина у памятника, молодая, белокурая, о которой все время, оказывается, думал.

Вот сам он никого никогда не убивал, но внезапно, вдруг, вдруг представилось (может, это чертов телевизор), что так взял и убил и не одного человека!.. Неповинных. Но это был уже бред. Просто бред.

И мама умерла, мама… А что осталось после нее… Лизка на помойку отнесла?..

На антресолях, Лизка этого не знает, лежит сейчас дяди Яшин портфель. Дядя Яша был музыкант, сосед. И это до сих пор: как он сидит у них в комнате, согнувшись у стола, старый уже, и ему всегда было холодно. На нем подбитая ватой безрукавка, на лысой голове берет, горбатый нос его похож на клюв, и под носом капля.

Раньше, когда родители уходили на работу, считалось, дядя Яша присматривает за ним и в пять, и в шесть, и в семь лет и позже присматривает за ним.

Только дядя Яша за ним не присматривал. Он давал ему пластинки, чтобы сам ставил на проигрыватель у своей кровати или уже у стула, но только, чтобы музыка играла тихо: дядя Яша за столом писал книгу.

Больше всех дядя Яша любил Шопена и написать хотел о его жизни, обо всем.

Закончил он свою книжку, напечатал ли ее? Но она явно была забыта, потому что, возможно, были книги о том же гораздо лучше.

А в портфеле дяди Яши лежали лишь черновики, выписки откуда-то цитат, обрывки нотных листов. Это было уже совсем ненужное никому. Да и много лет дяди Яши не было в живых. Только не поднималась рука на портфель.

Но, а если представить такое: годы и больше, больше пройдут и все забудут даже самые хорошие, бумажные книги забудут. И откопают обрывки эти ненужные, и, как на любых раскопках вместе с обломками простейших обеденных древних тарелок и кусочков пустяковых, но старинных писем, посчитается — вот он, значит, антиквариат.

Перед маминой кончиной он сидел в ее квартире, в той, когда разошлись с папой, сидел у ее кровати. Мама открыла вдруг глаза и вроде …вроде даже узнала его!

— Знаешь, — сказала она, — он лежал на диванчике. Я ему ногти на ногах подстригла, он был так благодарен. Ему, наверное, никто этого не делал.

И снова она закрыла глаза.

Раньше считалось всеми, что он-то похож не на отца, который даже тогда не пришел к ней, отрезал начисто когда-то, потому что она, мол, во всем была виновата.

На мамином лице с закрытыми глазами разгладились морщины, тонкое, прекрасное лицо.

Ей не понравилась сразу жена его Лизка, и он перестал, нет, но совсем уже редко стал приходить к матери. Да. Все повторяется. Какие разные друг другу люди: мама была завбиблиотекой, а отец, Лизка… Если бы во второй половине собственной жизни поправить первую свою половину. Если бы.

Это только теперь ему