ЧИСЛО ЗВЕРЯ или ТАЙНА КРЕМЛЕВСКОГО ПРИЗРАКА ^[1]

Москва. Июнь 1996 года.

Мужчина перевернул распятие вниз головой, зажег в массивном напольном подсвечнике черную свечу, снял с себя всю одежду и бросил ее в пылающий камин. Оставшись нагишом, он начертил мелом возле камина круг, затем вписал в него квадрат, а в него еще один круг. Перед каждой стороной квадрата он нарисовал по пятиконечной звезде и несколько странных иероглифов. Закончив с этим, мужчина встал в медный таз и начал обливать себя из большой похожей на колбу бутыли зеленоватой, маслянистой жидкостью. Делал он это очень тщательно, стараясь не пропустить не одного участка тела, особенно энергично втирая ее ладонью в кожу в тех местах, где у него был наиболее густой волосяной покров. Закончив свою странную процедуру, мужчина снял с полки козлиную маску с огромными завивающимися рогами, одел ее и, вступив в центр начерченного мелом круга, рядом с раскрытой пастью камина, стал медленно поворачиваться, подставляя огню различные части своего тела.

По пустой, освещенной лишь свечой и пламенем камина зале, все стены которой были завешаны с пола до потолка черными портьерами, начал распространяться волнами дурманящий запах испаряющейся с кожи мужчины жидкости. Испарения были настолько сильны, что вызывали резь в глазах, и ему даже пришлось закрыть их, но он продолжал, находясь в каком-то сомнамбулистическом состоянии, медленно перебирать ногами. Это было занятное зрелище, обнаженный человек, все одеяние которого состояло из маски с отвратительной козлиной мордой и закрученными рогами, кружащийся возле огня в каком-то неведомом никому танце. Пляшущие языки пламени дополняли картину, отбрасывая на покрытое маслянистой жидкостью тело этого новоявленного сатира свои изломанные блики, отчего тот казался персонажем каких-то забытых древних легенд или мифов.

Помещение все более и более затягивалось странным зеленоватым туманом, и из него все явственней проступали какие-то бледные тени и образы. С каждым мгновением они становились все четче и четче. Как ужасны их лики.

Кто они? Что им здесь надо? Зачем они заявились сюда? Может, они пришли к пляшущему возле огня человеку или по наши грешные души? Или это всего лишь загнанные глубоко-глубоко в недра подсознания и принявшие такие странные формы наши детские страхи, обиды и воспоминания? Кто нам скажет, кто ответит на эти вопросы, на которые, возможно, и нет ответа?

Никому из смертных не дано проследить всю работу этого тонкого механизма, под названием человеческая психика. Как ничтожна грань между тем, что мы видим и тем, что существует лишь благодаря нашему воображению. Между вымыслом и правдой, реальностью и нашей фантазией, сумасшествием и гениальностью…

А между тем виденья все ближе и ближе обступают мужчину и мы уже лицезрим восседающего на троне самого Вельзевула ^[2]и, кажется, слышим вылетающие из разверзнутых пастей десятков, сотен окружающих его страшилищ дикие вопли:

«Правь, правь сатана!»

Впрочем мужчина, в отличии от читателя и автора, далек в эти мгновения от всего того, что окружает его и рисует наше воображение. Он сам волен выбирать, что желает узреть. Не зря говорят, каждый видит лишь то, что хочет. И этим все сказано. Закроем вместе с ним глаза…

Малыш сковырнул ногтем прилипший к выскобленной до белизны столешнице желтый податливый кусочек и, размяв его между пальцами, спросил:

— Бабушка, а бабушка, а зачем тебе воск?

— Для вольтов. ^[3]

— А что это такое?

— Куколки эдакие. Вот, смотри, — бабушка сняла с полки небольшую вылепленную из воска фигурку в голубом платьице и проткнула ее спицей. — Ведаешь, что с тем, чьи волосы или ногти спрятаны в ней, творится?

— Не-а, — мальчик лет десяти отрицательно покрутил головой.

— Больно ей сейчас. Вот, так-то, — с этими словами бабушка выдернула спицу и поставила восковую куклу в ряд с остальными наряженными в разноцветные одежды из лоскутков, вольтами.

Мальчик не сводил глаз с проколотой восковой фигурки. Она была вылеплена с таким тщанием и настолько правдоподобно, да и выражение у нее на лице было такое, что, кажется, она вот-вот заплачет. И, самое главное, фигурка и ее одежда очень кого-то малышу напоминала. Он, наконец, оторвал взгляд от нее и показал пальцем на большую пыльную реторту с зеленой маслянистой жидкостью:

— А здесь что?

— Тут собрана вся животворная сила нашей земли. Это средство еще моя прабабушка, и ее прабабушка, пользовали для лечения всяких хвороб. А, ежели, кто натрется ею, то и летать сможет.

— Да ну, — покачал головой малыш. — И ты можешь? Как баба Яга?

— Ежели, на то нужда будет, но, — тяжело вздохнула бабушка, — стара я уже стала для этих веселий. — И, как бы вспомнив о чем-то, добавила: — Иди домой, мать, поди, тебя обыскалась. Что ты, вечно, здесь торчишь.

— Как же, обыскалась. Опять, небось, по своим хахалям пошла. Не любит она меня совсем.

— Да, как тебе не стыдно такое о родной матери говорить? — Всплеснула руками старушка. — Кто ж это тебя научил таким словам?

— Никто, — надул губы мальчик.

— Ах, так! Ты смотри у меня, ну-ка, негожий оголец, марш домой!

— Ладно, бабушка, я счас, только еще чуточку погляжу и пойду.

— Ты у меня ножа не брал? Намедни пропал куда-то.

— Не-а, не трогал я твоего ножа. На кой ляд он мне сдался?

Малыш, уже в который раз, обошел небольшую горницу старушки. Чего только здесь не было: ларцы всех размеров, разнообразные колбы, горшки, бронзовые, деревянные и каменные ступки, сложенные стопками неподъемные, с обитыми железом обложками, старинные рукописные книги. Вдоль всех стен и, даже, на потолке висели в несколько рядов пучки всевозможных трав, кореньев и засушенных внутренностей животных. В печке стоял огромный медный чан, в котором все время что-то булькало. Малыш дотронулся до него, но тут же отдернул руку. Несмотря на то, что под котлом не было огня, он был очень горячим. Малыш бросился в сени, сунул обожженные пальцы в кадку с водой и выскочил из низенькой, вросшей почти по самые окна в землю, избы. Вслед ему раздался беззлобный смех старушки.

Пройдя огородами, малыш пролез в небольшую дыру в заборе и оказался в окруженном с трех сторон одноэтажными бараками, со множеством выходивших сюда дверьми, грязном дворе. Посреди его стоял, завалившись на