реагируют в психологическом и моральном плане на то, что им становится известно. Они видят проблему, что требует их внимания; они расстраиваются или злятся, выражают сочувствие и сострадание; и они что-то делают: вмешиваются, помогают, принимают чью-то сторону.

Поначалу мои ранние южноафриканские вопросы тянули меня только в сторону политическую: страдания, вызванные несправедливостью, расизмом и репрессиями. Позже я стал больше думать о личностных и семейных утратах. Контраст между отрицанием и признанием, казалось, проявлялся повсюду - на улицах, в обращениях благотворительных организаций, организаций поддержки развития или борьбы за права человека, в средствах массовой информации. Даже мои академические предметы - девиантность, преступность, социальный контроль, наказание - стали актуальными в этом плане.

К тому времени моя одержимость проявилась с неожиданной стороны. В 1980 году я вместе с семьей переехал из Англии в Израиль. Однако, мой винтажный радикализм шестидесятых сделал меня совершенно неподготовленным к этому шагу. Почти двадцать лет в Британии мало что изменили в тех наивных представлениях, которые я усвоил, взрослея в сионистском молодежном движении Южной Африки. Вскоре, однако, стало очевидным, что Израиль совсем не такой, каким я его воображал. Ко времени вторжения израильтян в Ливан в 1982 году я уже разочаровался в либеральном движении за мир, к которому, как мне казалось, принадлежал. Я оказался среди тех, кого в израильских терминах называли «крайне левыми» - радикалами среди радикалов.

Я также стал заниматься вопросами нарушения прав человека, особенно пытками. В 1990 году я начал сотрудничать с Дафной Голан, директором по исследованиям израильской правозащитной организации «Бецелем» (B'Ttselem) в исследовательском проекте по заявлениям о пытках палестинских заключенных. Наши доказательства повседневного использования насильственных и незаконных методов допроса подтверждалась различными и многочисленными источниками. Но нас тут же погрузили в политику отрицания. Официальная и мейнстримная реакция была враждебной: от прямого отрицания (такого не бывает) и дискредитации (правозащитная организация является предвзятой, манипулируемой или доверчивой) до подмены понятий (да, что-то происходит, но это не пытки) и неприкрытого оправдания (во всяком случае, оно было морально оправдано). Либералы были встревожены и выражали озабоченность. Но реального возмущения не было. Вскоре послышались даже одобрительные отзывы. Дескать, злоупотребления были продиктованы сложившейся ситуацией; ничего иного нельзя было сделать, пока не найдено политическое решение; что-то вроде пыток иногда может быть даже необходимо; в любом случае, мы не хотим, чтобы нам постоянно об этом напоминали.

Это мнимое умиротворение казалось трудно объяснимым. Доклад имел огромный резонанс в СМИ: были широко воспроизведены схематические рисунки стандартных методов пыток, а табуированная тема стала обсуждаться открыто. Однако очень скоро всеобщая благодать вернулась. Более того, само то, что пытки не попали в новости, уже не становилось новостью. Нечто, существование которого невозможно было признать, теперь считалось не стоящим обсуждения.

Было что-то вроде негласного заговора молчания (или демонстративного игнорирования?) по отношению ко всей теме. Тысячи израильтян и туристов каждый день ходят по главной улице Иерусалима, Яффо-роуд, в двух шагах от которой, в Русском подворье, находится «Москобия», тюрьма и следственный изолятор. Они были хорошо известны как место, где содержались задержанные палестинцы, где их допрашивали и подвергали пыткам сотрудники Шабака, Службы общей безопасности. 22 апреля 1995 года подозреваемый палестинец Абед ас-Самад Харизат потерял сознание после пятнадцати часов допроса. Через три дня он скончался в больнице, не приходя в сознание. Харизату буквально не давали покоя до самой смерти - трясли за воротник рубашки в попытках добиться какой-нибудь реакции. Израильский адвокат, действовавший от имени семьи, ходатайствовал о признании этих действий незаконными. Нет, постановил Верховный суд, встряска - это нормально.

Пешеходы проходили всего в нескольких метрах от тюремных камер, где это произошло. На улице и в переполненных окрестных кафе (в которых сидят полицейские и сотрудники Шабака) не было заметно ничего из ряда вон выходящего. На следующий день после решения Верховного суда я услышал, как двое пассажиров автобуса между прочим спорили о том, что на самом деле юристы имели в виду под словом «tilltulim», еврейским словом, означающим «трясти».

Это было время интифады - палестинского гражданского восстания, которое началось в 1987 году, после двадцати лет военной оккупации. Телевизионный мир следил за ответом Израиля: избиениями, пытками, ежедневными унижениями, неспровоцированными убийствами, комендантским часом, сносом домов, задержаниями без суда, депортациями и коллективными наказаниями. Израиль был критически упомянут в международных сводках о зверствах, таких как годовой отчет Amnesty International. Но по сравнению с другими странами, в которых процветает цензура, Израиль кажется раем демократии и верховенства закона. Активные правозащитные организации и независимые журналисты в критическом плане освещают происходящее. Эта доступная публике информация может быть проверена и подтверждена личными наблюдениями. Почти у каждого израильтянина есть собственный опыт, прямой или косвенный, службы в армии. Солдаты - не наемники и не призывники из низших слоев населения. Каждый гражданин без исключения служит сам или имеет мужа, сына, наконец, соседа, находящихся в запасе. Очень немногие из них держат в секрете обстоятельства своей службы, не рассказывают о ней.

Однако даже либералы не отреагировали так, как они «должны были бы». Мне все время хотелось спросить: «Разве ты не знаешь, что происходит?» Нет сомнений, знали. Я с очевидностью обнаружил в этом еще одну форму отрицания - не грубую ложь циничных апологетов, а хитрую недобросовестность людей, пытающихся выглядеть невинными, просто ни на что не обращая внимания. Оставался ли шанс привлечь их внимание с помощью еще одного отчета, пресс-релиза, статьи или документального фильма, мотивированных нашей трогательной верой в то, что «если бы они только знали»? Едва ли. Информация была получена, но не «зарегистрирована» или (лучшее клише) не «усвоена». Она внедрилась в сознание, не изменив, однако, ни политики, ни общественного мнения. Был ли какой-то глубокий изъян в том, каким образом мы пытались донести наше сообщение до общественности? Или существовал ли момент, когда