- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (53) »
Луис де Гонгора-и-Арготе Поэма Уединений Сказание о Полифеме и Галатее Стихотворения
В переводах с испанского Павла Грушко
Сыновьям Дмитрию и Кириллу ГрушкоПереводчик у портрета Гонгоры работы Диего Веласкеса (1622). Бостонский музей изящных искусств.
Павел Грушко Шум королевского двора и «Уединения» дона Луиса де Гонгоры-и-Арготе
Гонгора был первым, кто осмелился защищать темноту, притом не как следствие своего стиля, а потому что увидел в ней эстетическое начало[1].Эмилио Ороско Диас
Гонг
Гонгора (Góngora) — гонг, гром, горн. Эти русские слова, по звучанию не столь далёкие от своих испанских собратьев — gong, trueno, horno, — неизменно возникают при чтении его произведений, особенно вслух. В разные эпохи этот гонг звучал то глуше, то громче, созывая на спор ярых противников и страстных приверженцев поэта. Таинственное, магическое заключено, конечно, не в фамилии, мифологизированной в истории испанской и мировой литературы, а в самих произведениях Гонгоры, особенно в тех, которым присущ тёмный стиль. Трудно найти в обозримом пространстве испанской поэзии фигуру более своеобразную. Противоречивость и цельность. Фольклорная чистота и учёная вычурность. Детская ранимость и едкий сарказм. Лёгкое дыхание романсов:Хохотуньи, попрыгуньи
из квартала моего,
бойтесь Времени — юницам
только горе от него.
Что, молясь о сыне в храме,
дева сохнет над свечами, —
что ж,
но не знать, какая свечка
принесёт ей человечка, —
ложь.
Лоб, горло, рот и волосы, цветите,
доколе — вами бывшие в зените —
хрусталь и злато, лилия и мак
не только потускнеют и увянут,
но вместе с госпожой своею канут
в скудель, туман, земную персть и мрак.
Вдоль берегов, цветами окаймлённых,
спешит он (словно Амальтеи рог
их изобильно разметал по склонам,
хрустальным звоном наделив поток),
в своё сребро дома вправляет он,
себя стенами градов осеняет,
объемлет скалы, островки пленяет,
из грота горного, где был рождён,
течёт он к жидкой яшме, в чьей пучине
предел его деяньям и гордыне.
Гонгора и барокко
Если допустить, что развитие литературы всецело находится в руках Провидения, то Гонгору, великого поэта эпохи барокко[2], кардинально повлиявшего на испанский литературный процесс, оно породило в пору как нельзя более яркую, драматичную. Это уплотнённое время мировой истории, уместившейся в XVII век, было обусловлено в Испании социальным и экономическим кризисами, неуклонным падением испанского могущества, крушением ценностей и идеалов Возрождения. Не столь экстравагантным кажется высказывание Хосе Марии Вальверде: «Барокко — это Ренессанс навыворот»[3]. Произведения барокко были продуктом жизненных и идейных факторов, предполагавших особую деятельность не только в искусстве, но и перед лицом действительности во всей сложности её проявлений. И диктовались ощущением опасности и непостоянства общественной и личной жизни. Крушение иллюзий, пессимизм, ощущение общественной и личной неустроенности рождают в людях новое видение мира. С особой остротой чувствуют «поворот времени» художники, ищущие выход своим эмоциям, идеалам и средствам их выражения. Защитная реакция пробуждает жизнестойкость, производную от обострённого ощущения каждым своей неповторимой индивидуальности, от веры в собственную значимость и самоценность. На смену гуманизму идеалистическому приходит жизненный гуманизм — человеческое и жизненное начала пропитывают все сферы искусства, обусловливают творческие побуждения. Отчасти этим объясняется и парадоксальное появление отвратительного, натуралистического, физиологического — уродов, карликов и блаженных в жизни и на полотнах художников, карикатурного отражения жизненных коллизий, порою трагических, и всё это — рядом с прекрасным, идеальным. Восхищение миром, его красотой, открытой мастерами Возрождения, ведёт к чувственному переосмыслению, к экзальтации и преувеличениям реальных достоинств вещей. «Будучи создателем наиболее амбициозных по воплощению и технике произведений искусства, явленных европейской поэзией, — пишет Эмилио Ороско Диас, — Гонгора не отделял свою поэзию от жизни: даже в самых отделанных и изысканных вещах видна его горячая жажда постижения реальности»[4]. Эта реальность открывает человеку всю эфемерность его существования, преходящий характер всего, что его окружает.Не столь смиренно острая стрела
стремится в цель угаданную впиться,
и в онемевшем цирке колесница
венок витков стремительно сплела,
чем быстрая и вкрадчивая мгла
наш возраст тратит. Впору усомниться,
но вереница солнц — как вереница
комет, таинственных предвестниц зла.
Закрыть глаза — забыть о Карфагене?
Зачем таиться Лицию
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (53) »