Анатолием-механиком, который на дело никогда не ходил, всесторонне продумывал детали предстоящего грабежа, распределял роли, оставлял за сообщниками лишь бездумное выполнение того, что им поручалось.

Но основное и самое страшное отличие ростовских грабителей от уфимских — это всегдашняя готовность их к хладнокровному уничтожению людей, совершенно незнакомых, ничего плохого им не сделавших. Убийство ради самосохранения. Убийство из корысти. Убийство безо всякого сожаления и последующего раскаяния...

По сообщениям печати, выездная сессия Верховного суда РСФСР, проходившая в Ростове, приговорила В. Д. Носенко, С. В. Луженкова и Н. И. Пицика к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор и последующие сообщения об отклонении Верховным судом СССР кассации и о приведении приговора в исполнение были встречены ростовчанами с большим удовлетворением...

В последнее время у Павла Ивановича все чаще стали выпадать ночи, когда он ближе к рассвету вдруг стал просыпаться, как от вполне реального толчка. Лежа с сердцебиением, ругательски ругал себя за ставшую сдавать нервную систему, за бесцельные, как он поначалу считал, пробуждения — как-никак предстоял очередной напряженный день, а отдохнуть совсем не удастся. Но потом подумал, что ничего случайного не происходит. Очевидно, где-то в предвидение ночи в подсознании родилась какая-то требующая осмысления тревожная мысль. Она, вероятно, и выводила его из сна столь бесцеремонным образом.

А что сейчас случилось? Чего это он взбрыкнул? Да ничего вроде бы и не произошло такого особенного. Нет, врешь. Произошло. Минувшие несколько вечеров он перед сном в какой уже раз с удовольствием перечитывал несколько страниц из прекрасной книги умного и яркого английского писателя, бывшего в годы минувшей войны крупным разведчиком, Сомерсета Моэма. «Подводя итоги» называется. Всем, достигшим определенного возраста, весьма полезно если и не писать подобную свою книгу, то хотя бы мысленно разобраться: как, для чего прожил до сих пор, что дала тебе жизнь, что дал ей, людям? Что же тебя тут взбудоражило, милейший Павел Иванович? А то взбудоражило, хоть самому себе признаться, что не своим делом занимаешься. Да, да, не своим. Из тридцати с гаком годков, что состоишь на государственной службе, только десять — на оперативной работе, отдав ему, Московскому уголовному розыску, все свои способности, весь жар сердца. Он же любил эту работу, гордился, горел ею, был нужен ей. Сколько детективных историй с благополучным концом были написаны этим вот его старанием, его одаренностью. Целую библиотеку романов составить можно!

Почему же, Павел Иванович, вопреки протесту всего твоего существа, жизнь взяла да и отторгла тебя от святого, дорогого для тебя дела и поставила на преподавание? Нет, ничего нельзя сказать, свою пользу ты и здесь приносишь. И — немалую. Сколько вон уже поколений оперативников прошло через твои руки, обогатилось твоим опытом, продолжило дальше твою розыскную школу. Все это так, но все же... Всё же только там, во время практики, когда со своими питомцами распутывал очередное сложное преступление, обезвреживал преступивших закон, только тогда, в это время, находился в истинной своей стихии. Нет, конечно, он вовсе не отрекается от преподавательской деятельности, раза два-три в неделю можно и нужно почитать лекции. Но все же он прирожденный розыскник. Это такой же божий дар, как любое другое профессиональное мастерство, искусство...

Всё! Всё! Надо прекратить это самоуничижение. Как это Левон Арамян изрекает: самый постыдный вид жалости — это жалость к самому себе...

За окном небо отчетливо заголубело, окрасилось по закраинам розоватым свечением встающего уже спозаранку летнего солнца. Еще пару часов подремать, очень бы пользительно было. И Павел Иванович медленно стал проваливаться в сон. И так ему хотелось в этот миг предзабытья, будто в детстве, наивно верить: раз уж очень хочется добиться чего-либо, то все непременно сбудется...