покрываться легким паром, так и моя ненависть переросла в ярость. Подгоняемый этой неудержимой силой, я выскочил из своего укрытия, застав брата Джехана врасплох.

Он только начал раскатывать очередную веревку теста, когда я набросился на него со спины. Мучная заготовка выпала из его рук на смазанную маслом столешницу, как бледный червяк. Шмяк! Прежде чем он успел вскрикнуть, я схватил его и надавив на затылок толкнул головой в котел.

Крендельки, когда их "крестили", погружались в воду не более чем на десять-двенадцать секунд. Брата Джехана я удерживал гораздо дольше. Хотя он сопротивлялся, хотя он был моложе и крепче меня, я легко одолел его, с силой, которая едва казалась моей собственной.

Кипящая щелочь и вода ошпарили меня до запястий и забрызгали предплечья, но я не чувствовал боли. Едкий запах пара приобрел более глубокую, сердечную ноту, напоминая бульон из курицы или тушеной свинины. Пенистая розовато-желтая пена пузырилась и всплывала на поверхность.

Во время нашей борьбы с грохотом полетели подносы. Маленькая глиняная солонка-монах опрокинулась, треснула и рассыпала свое зернистое содержимое по смазанному маслом столу. Котел дико раскачивался на своей железной треноге, и мне хватило присутствия духа, чтобы понять, какой грохот он вызовет, если ударится об пол. Я выдернул голову брата Джехана из котла, схватив его за намокшую шерстяную ткань рясы. Он отшатнулся назад, навалившись на меня тяжелым и рыхлым грузом.

Может, он и не кричал, но когда я увидел его лицо, я чуть не закричал!

Щелочь уже начала растворять его кожу. Плоть под ней болталась, отслаиваясь, словно полурасплавленная тряпка, сползая с кости. Его глаза выпучились из глазниц, непрозрачные и слепо затуманенные, как яйца всмятку. Когда едкая жидкость потекла из его раззявленного, зияющего рта, я увидел, что он либо проглотил, либо, утонув, вдохнул ее... его язык побелел, опух... слизистые оболочки горла свисали в пленчатую мокрую паутину и кровавые нити.

Возможно, мне удалось не закричать, но придушенный звук отвращения все же вырвался у меня. Он почти превратился в гогочущий смех — не такой уж он теперь и красивый, не так ли? — Но прежде чем это произошло, и прежде чем я успел позволить его телу упасть, он забился в конвульсиях. Его руки, почти такие же разрушенные, как его лицо, пытались ухватиться за мою рясу. Из его размякших, шелушащихся губ вырвалась мерзкая струя дыхания и пара щелочной воды. Возможно, это должен был быть крик, возможно, мольба... но обжигающий раствор, должно быть, растворил его голосовой аппарат, сделал его немым и слепым.

В панике, а может быть, в первобытном атавистическом ужасе, я снова опирался на бурлящую силу, которая едва казалась моей собственной. Держа его так, словно он весил не больше детской тряпичной куклы, я поднял его, повернул и, не раздумывая, толкнул его головой вперед в раскаленную печь.

Он вошел только до плеч, но и этого было достаточно. Я держал его так, пока его дикие движения не стали судорожными... потом конвульсивными... а потом прекратились вовсе. Его волосы и одежда начали тлеть. В дымном воздухе витал аромат жареного мяса.

Мой безумный, гогочущий смех все-таки проявился. Я чувствовал себя безумным, маниакальным, но в то же время каким-то торжествующим и возвышенным. Где теперь была "фигура сияющего света", чтобы заключить его в свои объятия? Где теперь его благочестие, его совершенство?

Я оттащил его назад и, заметив россыпь соляных кристаллов высыпавшихся из разбитой солонки-монаха, перевернул его в них лицом вниз, обсыпав его от лба до подбородка и от уха до уха. Я положил его на пол пекарни, в позе святого мученика на одре, с ладонями, сжатыми в молитве. Невыпеченные крендели я уложил вокруг его головы в виде короны. Я смеялся, и гоготал, и гоготал, и смеялся, и смеялся, пока, должно быть, не лишился чувств.

Когда я пришел в себя, прошло всего несколько мгновений, и мое безумие испарилось. Вместо него пришла смертельная ясность, смертельное спокойствие. Я не мог допустить, чтобы его нашли таким образом, в такой мрачной и ужасной позе. Это должно было выглядеть как несчастный случай. Несчастный случай, ужасная трагедия, такая горестная потеря для всех нас.

Я поспешно перестроил сцену преступления и сделал все возможное, чтобы создать впечатление, что он поскользнулся, как-то неудачно опрокинул воду из котла, а затем, ослепленный болью и растерянностью, а также глазами цвета яичного белка, метался по комнате, опрокидывая предметы, пока не угодил головой в горячую печь. Результаты, на мой взгляд, выглядели абсурдными, притянутыми, но, по крайней мере, не говорили прямо об убийстве.

Более того, когда страсть этого акта угасла, моя собственная боль начала заявлять о себе, мои обожженные руки доставляли агонию, превосходящую все, что я когда-либо знал. Я держал их перед своим лицом, глядя так, словно эти покрасневшие, опухшие пучки плачущих волдырей принадлежали кому-то другому. На мгновение я представил, что будет не так больно, если перерезать их у запястий. Но перспектива держать в руках тесак... и даже если бы я отрубил бы себе одну руку, как бы я тогда отрубил другую?

Не было времени. Я поспешил обратно тем же путем, что и пришел, осознавая, как убывают тени по мере приближения бледного рассвета с востока и как свечи уже горят в окнах тех, кто рано встал. Оказавшись снова в своей келии, я несмотря на терзающую все тело боль — поменял свою испачканную и влажную рясу на другую. Руки я неуклюже забинтовал бинтами. Если бы кто-нибудь спросил, я бы сказал, что это сыпь от прополки жгучей крапивы, которая выросла в садах.

Однако я сомневался, что кто-нибудь спросит. Я и так привлекал к себе мало внимания, а после того, как будет сделано ужасное открытие, все остальные вопросы останутся на потом. Мне оставалось только продолжать жить, как в обычный день, не делая ничего, что могло бы вызвать подозрения. И ждать.

К моему счастью, в воскресенье почти не требовалось ручного труда. Спрятав перевязанные руки в объемные рукава, склонив голову и натянув капюшон, я торжественно отправился на утреннюю службу.

Мои нервы были натянуты, как тетива, уши напряглись в ожидании первых криков и аларума. Мои руки пульсировали, как два собственных пульсирующих органа, в такт тревожному галопу моего сердца.

Утренняя служба продолжалась, но испуганных и тревожных криков не было. Я переместился, ища незаметный вид и хороший обзор на пекарню. То и дело я поглядывал на закрытые двери, в надежде что сейчас кто-то выбежит в состоянии шока и разнесет плохую весть. Но нет, ничего не происходило!

Неужели никто не