нашел его? Никто не пришел предложить свою помощь в изготовлении кренделей? Неужели никто не заметил его отсутствия? Или на это тоже смотрели снисходительно? От всех нас можно было ожидать, что мы бросим все свои дела, чтобы посетить ежедневную молитву, но только не от идеального брата Джехана!

Я не осмелился, пусть даже случайно, затронуть эту тему первым. Я не спрашивал, видел ли кто-нибудь его сегодня или нет. Не стоило связывать себя с ним даже малейшим образом. Хотя мы были братьями по ордену, братьями по сукну, нас вряд ли можно было назвать друзьями, и любое внезапное проявление беспокойства с моей стороны могло показаться подозрительным.

Так что, суетясь, заученно повторяя требуемые ответы, я ждал. И ждал.

И начал задаваться вопросом, не было ли все это сном, каким-то причудливым мановением моего спящего разума... хотя реальная и ошпаренная агония моих рук убеждала меня в обратном. Это был совсем не сон!

Затем, краем глаза под капюшоном, я увидел сестру Берту, которая вела своих подопечных сирот из часовни, где проходили занятия, по солнечному, травянистому газону возле пекарни. Там они обычно получали свои воскресные крендельки, и им давали время побегать и поиграть, прежде чем они возвращались в приют.

Я видел также несколько обычных, грязных оборванцев, идущих рядом, а также одного или двух крестьянских детей из деревни. Уныние сжимало мою грудь. Неужели они должны были найти его? Добрая сестра Берта и эти юные невинности? Неужели они должны были первыми увидеть это нездоровое зрелище ужасной смерти?

Но потом...

Мой разум помутился от непонимания.

Дверь пекарни распахнулась, но не от ветра, а от тележки. И...

...появился брат Джехан. Он, как всегда, катил тележку, на которой стоял поднос с кренделями. Нагруженная, как и всегда, витыми узлами идеальных золотистых кренделей. Сорок девять штук, только что из лотков.

Или ...

Это был не брат Джехан?

Приближающаяся фигура была того же роста и телосложения, но двигалась медленнее, с замиранием. Склонив голову и надвинув капюшон, как и мой собственный, я не мог разглядеть черт его лица.

Я, сам того не сознавая, протиснулся сквозь ряды молящихся монахов, вызвав суровые неодобрительные взгляды, которые я проигнорировал. Мой взгляд был прикован к фигуре в капюшоне — брат Джехан редко надевал капюшон; конечно, он не стал бы этого делать! — и на взволнованных детей, требующих вознаграждения... и на сестру Берту, которая замешкалась, почувствовав что-то неладное.

Затем он поднял голову, и словно прочитав мои мысли, откинул капюшон. Открыл свое лицо. Открывая разрушенный, нагноившийся кошмар его лица.

Мир затих. Мир онемел. Все сироты и урки стояли как вкопанные. Сестра Берта стала похожа на статую, побледневшую до цвета алебастра, одна ее рука была поднята в знак защиты, а другая обвивала четки.

От моих товарищей-монахов раздались вздохи и шокирующие возгласы. Где-то неподалеку закричала послушница — хорошенькая сестра Лизетта? Ее крик подхватили и другие. Казалось все сестры добавили свои голоса в хор ужаса.

Не обращая внимания на все это, брат Джехан пошел среди детей, раздавая крендельки один за другим. Их брали крошечные, дрожащие пальчики, подбородки тряслись, а из немигающих глаз текли слезы. Никто из них не подносил крендельки к губам, они просто держали их в своих дрожащих руках.

Казалось, никто больше не мог пошевелиться или вмешаться. Мы могли только наблюдать за его медленным и неуверенным продвижением, пока он прокладывал свой путь от одного ребенка к другому. Когда он дошел до сестры Берты, он сделал паузу и предложил то, что, возможно, должно было означать грустную улыбку, но вместо этого стало отвратительной упыриной усмешкой. Она вздрогнула и перекрестилась, четки запутались в ее тонких пальцах.

Печально кивнув в знак понимания, брат Джехан пошел дальше, пока не дал крендель каждому ребенку. Последним был крестьянский мальчик, который намочил свои штаны, но, тем не менее, принял его подарок. Дети стояли и плакали, держа в руках свои хорошие награды за посещение воскресной проповеди в школе, держа их так, словно они никогда раньше не видели кренделей и не знали, что с ними делать.

Одинокий крендель остался. Он висел на ветке-спице, последний плод странного дерева. Брат Джехан сорвал его. Он повернулся. Он подошел к группе монахов...

Нет.

Он подошел специально ко мне. Медленно, с неумолимой целью.

Я хотел бежать, бежать так быстро и так далеко, как только могли унести мои ноги. Я хотел напасть на него, сразить его, пока он не успел осуществить свой мрачный замысел. Я хотел броситься перед ним на колени, признаться в своих грехах, просить прощения, молить Бога забрать мою бессмертную душу.

Я не сделал ничего из этого.

Когда он остановился передо мной и протянул идеальный золотистый крендель...

Я молчал.

Когда все смотрели на меня, включая слепые, покрытые бело-красной пленкой глаза брата Джехана, взирая на Бога и все его дела, я протянул свою перевязанную руку и взял крендель.

Который тут же рассыпались в пепел, сажу и опилки, как проклятие, от моего прикосновения.