курсах советских работников в Москве, и потом они тоже были вместе. Озол привык видеть веселые глаза Эльзы, но сегодня они были печальны, как лесные озера после дождя. Когда Вилис зашел в дом напиться, Эльза присела на придорожный каменный столбик, пристально посмотрела Озолу в лицо и попыталась улыбнуться, но улыбка получилась натянутой, деланной.

— Товарищ Озол, — внезапно и торопливо заговорила она, — я тебя всегда считала сильным человеком, хочу просить у тебя совета.

— Ну, выкладывай, что тебя удручает, Эльза, — сказал Озол серьезно, но про себя усмехнулся словам «сильный человек». Мысль об оставленной семье снова дала о себе знать.

— Ты ведь знаешь, что мы с Вилисом сдружились. Больше того. Мы решили не расставаться. В Горьком, где я жила, один земляк говорил мне, будто ему известно, что муж мой погиб во время эвакуации. Я с этим свыклась. Затем я встретила Вилиса. Ну… мы друг друга полюбили. Нет, я не могу об этом говорить, все получается как-то банально. — Она замолчала.

Озол улыбнулся:

— Не конфузься, Эльза. Мне не нужны красивые слова. Достаточно того, что я тебя понимаю.

— Ну хорошо, — собралась с духом Эльза. — Но вот, на днях, в Мадоне, я встретила свою приятельницу, и она рассказала, что Артур жив. Работал на старом месте, но стал пить. Будто с тоски по мне.

— И теперь ты не можешь решиться, с кем остаться? — спросил Озол.

— Не знаю, как это сказать. В первое мгновение, когда узнала, что Артур жив, во мне воскресло столько воспоминаний. Но затем от этих воспоминаний повеяло могилой. Это — цветы, цветы, пахнущие гнилью. Я растерялась.

— Жизнь потребует, чтобы ты решилась, — добавил Озол.

— Да, я знаю, — ответила Эльза. — Я еще не все сказала. Жизнь этого уже требует. Этот могильный запах оттого, что я мысленно сравниваю Артура с Вилисом. Артур любил литературу. Мы с ним много читали, спорили. Ему нравилась форма в искусстве. Мне нужно было содержание. Но наши споры казались мне интересными. Вилис столько не читал. Он сирота, уже с детства начал сам зарабатывать себе на жизнь. В нем есть что-то грубоватое — нет, это не то слово, — но ты же сам его знаешь. Воспоминания об Артуре чуть было не заслонили моих чувств к Вилису. Я стала обоих сравнивать, а это ведь нехорошо. Но, когда я уже было хотела уйти от Вилиса, во мне что-то взбунтовалось. Артур работал на старом месте и с тоски по мне пил, но ничего не сделал, даже пальцем не шевельнул, чтобы мы могли вернуться. Артур пил, а Вилис воевал, потерял руку.

— Ты ведь не думаешь решать вопрос формально, — вставил Озол, когда Эльза на мгновение замолкла. — А что подсказывает тебе твое сердце — в какую сторону оно зовет?

— Это не были обычные годы разлуки, — продолжала Эльза, не отвечая прямо на вопрос. — Они создали между мною и Артуром очень глубокую пропасть. Когда я думаю о том, как мы работали там, в тылу, как вы дрались на фронте и как мы все жили одним и тем же, мне Вилис становится гораздо ближе. Оставить его, мне кажется, было бы для меня то же самое, что перебежать на поле боя к врагу.

— Значит, ты уже решилась, — заключил Озол.

— Да, я останусь с Вилисом, — твердо сказала Эльза, вставая. — Я только боюсь, как бы Артур и еще кто-нибудь не стали бы говорить: вон, мол, комсомолки какие… ну, непостоянные, неверные.

— Эх, Эльза, — засмеялся Озол, — из-за таких лицемеров не стоит и тебе лицемерить.

Он хотел сказать еще что-то, но уже подходил Вилис. Его левая рука безжизненно висела, а в правой он держал два яблока, которые протянул ожидавшим. Глаза Эльзы снова засветились.

На перекрестке Озол расстался со своими спутниками, простившись коротким, сильным рукопожатием. Для него началась более тяжелая часть пути. Чтобы успокоить учащенно забившееся сердце, он старался смотреть на окружавшие его пейзажи. Когда-то здесь была тенистая липовая аллея, опьянявшая в разгаре лета медовым ароматом и полная пчелиного жужжания. Но теперь стройные деревья лежали, спиленные, у дороги, опираясь комлями на высокие пни, и были опутаны проводами сваленных телеграфных столбов. Краса латвийских большаков! Местами в порыжелых и покрытых копотью садах торчали почерневшие трубы. Вместе с оставшимися печами они походили на кулаки с поднятым к небу пальцем. «Ты когда-нибудь заплатишь, поджигатель и убийца!» — грозили эти кулаки.

Вот дом Миериней, от которого всего шесть километров до усадьбы, где Озол надеялся найти свою семью. Двор Миериней был пуст, лишь из канавы прыгнула кошка с широко раскрытыми, испуганными глазами и, пронзительно мяукнув, метнулась на крышу сарая. Двери дома были распахнуты, в сенях виднелось что-то серое, съежившееся, похожее на человеческое тело. Озол зашел во двор и в нескольких шагах от дверей застыл. В сенях, головой к порогу, с торчащей кверху бородкой, лежал старый Рудис Миеринь, слабоумный брат хозяина. У покойника на груди лежала мохнатая собака, тоже мертвая. Вокруг трупа, на глиняном полу, видны были лужицы запекшейся крови. Старик никогда никому не причинял зла, но никто не мог уговорить его выйти за ворота. Наверное, жандармы, выгнавшие семью Миериней, не смогли заставить Рудиса поехать с ними и, когда тот стал сопротивляться, тут же расстреляли. Собака, возможно, пыталась вступиться за своего старого друга и тоже была пристрелена. Так и лежал он и, мертвый, все еще улыбался приветливой, казалось, немного иронической улыбкой, словно говоря: «Видите, все же они не смогли выгнать меня из дому!»

«Надо найти людей и похоронить его», — думал Озол, выходя на большак. В воздух поднялась черная туча жирных мух, резкое зловоние ударило в нос. На обочине дороги лежала дохлая овца со вздутым животом и разодранной шеей. В канаве валялось колесо от крестьянской телеги. Озол ухмыльнулся: здесь завоеватели мира так стремительно «отрывались», говоря языком «Тевии», что даже врезались в крестьянскую повозку. По двору старой школы двигался сутулый человек. Озол узнал его — это был старик Вевер, бывший арендатор из его волости. Значит, сумел спрятаться. Пойти, побеседовать? Но ноги отказывались повернуть к школьной аллее. Когда человек ждет неизбежного удара, он все же пытается хотя бы на мгновение уклониться от него. Странно — там, в Москве, казалось, что можно было бы пешком пройти весь этот длинный путь, но теперь ноги поднимались тяжело, будто каменные. Озол встряхнул плечами, поправляя сбившийся вещевой мешок. «Будь мужчиной, не скули!» — выругал он себя. Разве у пригвожденных штыками к деревьям детей не было отцов, разве у жен, заживо сожженных в сараях в русских деревнях, не было мужей, которые когда-нибудь тоже с надеждой и жутким предчувствием будут считать