не такое у него лицо; не то благородство духа в нем видно, не та любезная красота, чтобы мне страшиться вероломства и забвения нашей любви; и сперва он поклянется мне в верности. Что же боюсь я в безопасности? приготовлюсь, и всякое медленье прочь. Ведь и я довольно прекрасна, чтобы он хотел меня не меньше, чем я его желаю. Навсегда он ко мне привяжется, если один раз вкусит мой поцелуи. Сколько поклонников обступает меня, куда ни пойду, сколько соперников стережет мои двери! Я отдамся любви: или он здесь останется, или, собравшись уйти, меня уведет с собою. Итак, оставлю я мать, и мужа, и отчизну? Сурова моя мать и вечно враждебна моим забавам{24}. Мужа мне предпочтительней лишиться, чем иметь. Отчизна там, где жить отрадно{25}. Но погублю мое доброе имя — что мне до толков людских, которых сама я не услышу? Ни на что нет смелости в том, кто слишком печется о добром имени; и многие иные жены поступали так же. Захотела похищения Елена: не против воли увез ее Парис. Что говорить об Ариадне или Медее? Никто не осудит грешника, грешащего со многими вместе».

Так Лукреция; и не меньшее пламя питал в своей груди Эвриал. Дом Лукреции был между императорскими палатами и жилищем Эвриала. По пути к дворцу он не мог не узреть ее, показывающуюся в высоких окнах: но всегда краснела Лукреция, видя Эвриала, из чего император догадался о ее любви.

Ведь когда он, по своему обыкновению, разъезжал по городу и часто ездил мимо нее, он заметил, как изменяется женщина при появлении Эвриала, который был при нем, словно при Октавиане Меценат. Повернувшись к нему, он говорит: «Так-то, Эвриал, томишь ты женщин? Дама эта тобою пылает».

А однажды, словно завидуя влюбленному, когда достигли они дома Лукреции, он прикрыл Эвриалу глаза шляпой, говоря: «Не увидишь того, что любишь; я один наслажусь этим зрелищем». Тогда Эвриал: «Что это значит, Цезарь? Нет ничего между мной и нею. Неосмотрительно это: чего доброго, ты введешь окружающих в подозрения».

Был у Эвриала гнедой конь с крутой шеей и точеной головой, дивный и подтянутым брюхом, и спиной налитой, могучи были мышцы гордой груди; при звуке трубы он не мог стоять на месте, но прядал ушами, трепетал и со ржаньем вращал в ноздрях накопленный пламень. Грива густа; коль тряхнет, на плечо она вправо ложилась; и, взрывая землю, роговиной плотной тяжко звенело копыто{26}. Таков же делался Эвриал, завидев Лукрецию, — а та, хотя, будучи в одиночестве, и решала закрыть пути для любви, однако, увидев его, не могла удержать ни огня, ни себя. Как иссохшее поле, лишь поднеси к нему пламень, занимается и, если ветер подует, разгорается крепче, так пылала несчастная Лукреция. Таким-то образом это и сделалось очевидным для мудрых. Лишь в смиренных жилищах обитает чистота; одна бедность хранит здравое чувство и дом, где себя ограничивают; богатых палат чуждается стыдливость. Всякий, кто полон благополучия, утопает в пышности и вечно жаждет необычного: любит изысканные дома и великие чертоги проклятая спутница Фортуны, похоть{27}.

Глядя на Эвриала всякий раз, как он проходил мимо, и Лукреция не могла смирить своего пламени; долго она размышляла, кому открыться, ибо кто молча пылает, сильнее снедается. Был среди мужниных слуг немец Сосия, старик, преданный хозяину, которому он уж долго служил достойным образом. К нему приступает влюбленная, больше доверяя племени, чем человеку. Шествовал император по городу, великой толпою вельмож окруженный{28}, и уже проходил близ дома Лукреции, которая, приметив присутствие Эвриала, говорит: «Подойди, Сосия, ты мне нужен на минуту{29}. Взгляни из окна вниз: в каком народе найдутся юноши, подобные этим? Смотри, как хорошо они завиты, какие осанистые, с широкими плечами. Погляди на их кудри, на умащенными кольцами завитые локоны{30}. О, какие лица, сколь белые шеи! Какая поступь, какие доблестные груди! Не тот это род людей, что наша земля производит, — это отрасль богов или поколение, посланное с небес{31}.

О, когда бы из них дала мне мужа Фортуна! Не будь свидетелями мои глаза, никогда бы не поверила, если бы ты мне об этом рассказывал, пусть и слывут германцы превосходнее всех народов. Я думаю, их край, лежащий под самым Бореем, заимствуется белизной у великого холода. А знаешь ли ты из них кого?» — «Весьма многих», — говорит Сосия. Тут Лукреция: «Знаешь ли Эвриала, франка?» — «Как самого себя, — молвит Сосия. — Да почему ты спрашиваешь?» — «Я скажу тебе, — отвечает Лукреция. — Я знаю, что это дело наружу не выйдет: твоя доброта дает мне такую надежду. Из всех, кто состоит при императоре, никто мне не милей Эвриала. К нему мой дух влечется. Не знаю, какое пламя палит меня; не могу ни забыть о нем, ни дать себе покоя, пока не сделаюсь ему известной. Ступай, Сосия, прошу тебя, найди Эвриала; скажи, что я люблю его; ничего больше от тебя не хочу, и ты не пожалеешь, что взялся за эту службу». — «Что я слышу? — отвечает Сосия. — Мне делать или затевать такие гнусности{32}? Госпожа, мне предать хозяина? в старости взяться за обманы, коими я и в молодости гнушался? Нет, славное чадо этого города, лучше изгони преступный огонь из чистой груди и оставь ужасные надежды. Угаси этот пламень: нетрудно отразить любовь тому, кто противостоит ее первому натиску; но кто ласкает и пестует это сладкое зло, суровому и надменному господину отдается в рабство, чей ярем он не сможет скинуть, когда захочет. Что, коли муж твой проведает? какими наказаньями тебя истерзает? Нельзя утаить любовь надолго». — «Молчи, — говорит Лукреция, — нет здесь места страху; тот ничего не боится, кто не боится умереть. Какой исход ни даст мне жребий, все снесу». — «Куда ты идешь, несчастная? — Сосия ей в ответ. — Дом обесславить, одна из своего рода станешь прелюбодейкой. Думаешь, дело безопасное? Тысяча глаз вокруг тебя. Не позволит ни мать твоя утаить преступление, ни муж, ни родичи, ни служанки. Если рабы промолчат, заговорят кони и псы, двери и мраморы тебя обличат. Пусть и скроешь ты все, но от Того, Кто видит все, скрыть не можешь — от Бога. Что же казнь прямая, страхи ума виновного и душа, полная грехом, себя страшащаяся? Защиты нет великим преступлениям. Укроти, молю, пламень нечестивой любви, отгони страшное деяние от чистого ума, бойся запятнать новыми объятиями супружеский одр». — «Знаю, что ты прав, — отвечает Лукреция, — но безумие толкает меня искать худшего. Знает мой дух, какая пропасть впереди, и мчится, зная; одолевает и владычит безумье, и над всем умом господствует могучая любовь. Остается следовать тому, что велит власть любви. Долго, увы, долго боролась я впустую; если жалеешь меня, отнеси мою весть». Застонал при этих словах