их всего три, могли бы показаться теми, коих, как рассказывают, увидел во сне Парис. Сигизмунд, хоть и в летах, был наклонен к сладострастию: он наслаждался беседами дам и находил отрады в женском очаровании. Ничего для него не было слаще вида блистательных женщин. Потому, увидев их, он спрыгнул с коня и был принят ими в объятия; и, повернувшись к своим спутникам: «Видели ли вы когда-нибудь женщин, подобных этим? Я не уверен, человеческие ли это лица: скорее ангельские; и подлинно небесные». Они же потупили очи, чтобы выглядеть скромнее, и стали еще прекраснее. Ведь когда румянец разлился по ланитам, их лица явили такой цвет, какого бывает индийская слоновая кость, окрашенная багрецом, или белые лилии, смешанные с пурпурными розами{18}.

Особым, однако, блеском сияла меж ними младая Лукреция, еще не достигшая двадцати лет, из семьи Камиллов. Она была выдана за богача Менелая, недостойного обладать таким сокровищем в своем доме, но достойного, чтобы жена его обманывала и, по нашему присловью, сделала его рогатым, как оленя. Ростом она выше прочих; густы и чеканному золоту подобны ее кудри, кои она не пускала, по девическому обычаю, спадать по спине, но скрепляла золотом и драгоценными камнями. Высокое и соразмерное чело, не рассеченное ни одной морщиной. Брови, вытянутые дугой, тонкие и черные, разделенные подобающим промежутком. Глаза, таким сиянием блещущие, что, подобно солнцу, помрачали устремленные на них взоры: ими могла она убить, кого хотела, и умерших вернуть по своему желанию к жизни. Нос прямой линией равномерно разделял розовые ланиты, которых ничего не было приятнее, ничего отраднее для взора: они, когда женщина смеялась, расступались с каждой стороны маленькой ямочкой. Нет никого, кто, увидев их, не захотел бы поцеловать. Рот небольшой и изящный, губы кораллового цвета, созданные для укусов, зубы, маленькие и правильно поставленные, казались кристальными: между ними бегая, быстрый язык не речь рождал, но сладчайшие чары{19}. Что же скажу об очертаниях ее подбородка или о белизне горла? Все в этом теле достойно похвалы. Внешность была свидетельством внутренней красоты. Никто не взирал на нее без зависти к ее мужу. Вдобавок ее уста были полны остроумия.

Речь ее была такою, какова, по преданию, была у матери Гракхов, Корнелии, или у дочери Гортензия{20}, и ничего не было любезнее и скромнее ее беседы.

Не выказывала она, как многие, угрюмым лицом свою порядочность, но веселым выражением — благопристойность. Не боязливая, не дерзкая, в женском сердце она несла мужской дух, умеренный стыдливостью. Ее платья были самые изысканные; не было недостатка ни в ожерельях, ни в пряжках, ни в поясах, ни в запястьях. На голове дивные повязи; многочисленные перлы и алмазы были и на пальцах ее, и в локонах. Я не думаю, что Елена была прекраснее в день, когда Париса Менелай принимал на пиру, и что Андромаха была изящнее убрана, с Гектором вступая в священное супружество. Среди этих дам была и Катерина Петруччи, через несколько дней умершая; на ее погребении присутствовал император, который пред ее гробом даровал придворную службу ее сыну, хотя тот был ребенком. И в ней блистала слава дивной красоты, однако уступавшая Лукреции. Только и слышно было речей, что о Лукреции: ее император, ее все прочие похваляли и на нее взирали. Куда ни направится, туда обращались и взоры присутствующих. И как Орфей, по рассказам, звоном кифары увлекал за собою дубравы и скалы, так и она своим взглядом вела людей, куда желала.

Но один среди всех казался ей под стать — Эвриал, франк, который по своей красоте и богатству мог притязать на любовь. Он был тридцати двух лет, роста не выдающегося, но веселый и любезный в обхождении, с блестящими глазами, щеками приятной полноты и прочими членами не без величия, сообразного его стати. Остальные придворные от долгого похода остались совсем без денег, он же, имея дом богатый и благодаря дружбе с императором получая большие дары, день изо дня являлся на людях все изысканнее и длинную вереницу слуг водил за собою. То носил он одежды, золотом покрытые, то напитанные кровью тирийской багрянки, то сотканные из нитей, кои собирают отдаленнейшие серы{21}. Кони у него были такие, с какими, как говорится в баснях, к Трое явился Мемнон{22}. Чтобы возбудить тот прелестный пыл души и великий порыв ума, что зовется любовью, он не нуждался ни в чем, кроме досуга. Но все побеждали юность и роскошь, счастливые даренья Фортуны, которыми любовь питается.

И больше не властен был Эвриал над собой, когда увидел Лукрецию: загорелся из-за девы и, застыв на ее лице, думал, что никогда этим взором не насытится. И не бесплодно он влюбился. Дивное дело! Множество юношей замечательной красы, но его одного Лукреция, — множество женщин отменной стати, но ее одну выбрал себе Эвриал. Однако в тот день ни Лукреция не сведала о пламени Эвриала, ни он — о Лукреции, но оба решили, что любят впустую. Таким образом, когда празднества, приготовленные для священной персоны императора, подошли к концу, и она вернулась домой вся в Эвриале, и весь в Лукреции Эвриал. Кто теперь подивится басне о Пираме и Фисбе, между которыми знакомство и первые шаги обязаны были соседству, и от близости их домов исподволь взросла любовь? Эти же никогда прежде не виделись, и молва их друг о друге не оповестила. Он франк, она тосканка, не обменялись ни словом, но глаза исполнили все, ибо один другому понравился. Итак, уязвленная тяжкой печалью и слепым огнем охваченная, Лукреция уже забывает свое замужество, супруга ненавидит, и, лелея Венерину рану, хранит черты Эвриала запечатленными в своей груди, и никакого покоя не дает своему телу{23}. Самой себе говорит: «Не знаю, почему я больше не могу быть привязанной к мужу: его объятья мне не милы, поцелуи не отрадны, докучны его речи. Все время перед глазами образ того чужестранца, который сегодня был ближе всех к императору. Изгони, несчастная, из чистой груди зачавшийся пламень, если можешь! Если бы я могла, не была бы недужной, как ныне. Неведомая сила влечет меня против воли. Желанье внушает одно, ум — другое; знаю, что лучше, но следую тому, что хуже. О гражданка достойная и знатная, что тебе до иноземца? что ты горишь чужестранцем, что затеваешь брак с чужим миром? Если гнушаешься мужем, и эта земля тебе может дать предмет любви. Но увы мне! у кого лицо, как у него? какую из женщин не взволновала бы его красота, его лета, род, доблесть? Подлинно, взволновал он мое сердце, и если не придет на помощь, погибну. Когда бы боги пособили!.. Ах! я, я предала бы и непорочное супружество, и самое себя пришлецу, доверилась бы невесть кому, кто, пресытившись мною, уйдет прочь и станет мужем другой, меня же совсем покинет? Но