Дина Рубина Алла и Рафа…

Это было очень давно, вскоре после переезда нашей семьи в Израиль. Я работала в маленьком издательстве редактором, где попутно верстали и готовили для типографии журнал «22» — много лет его блистательно делал Нудельман, и когда он расстался с Воронелями, журнал захирел. То есть он продолжал выходить, но стал тенью прежнего журнала. Вот там, сидя в крошечной кабинке этого смешного издательства, я впервые увидела и его, и Аллу. Они всегда и всюду появлялись вместе. Он был тогда красив, мягкой такой интеллигентной красотой. Наша дружба не была внезапно вспыхнувшим общением взахлёб. И он, и тем более она, Алла, не были торопливыми в этом вопросе людьми. Я тоже в отношениях с людьми туговато раскачиваюсь. Сначала Рафаил попросил для журнала какой-то мой рассказ и опубликовал его. Потом я написала повесть, к которой он отнёсся плохо — там один из главных персонажей имел явного прототипа, а Рафа и Алла дружили с этим человеком; друзьями они были верными, в чём позже я удостоверилась сама. По-настоящему мы сблизились, когда на горизонте их жизни возник Меир Шалев. То есть Алла и раньше была восторженной (устной) пропагандисткой Шалева, но переводить его они решились не сразу. Помню, как Рафаил позвонил мне на работу — в то время я работала в Сохнуте и жила в Москве. Был очень взволнован и, кажется, даже слегка растерян. Сказал: вот мы с Аллой перевели «Эсава»… и теперь понятия не имеем, что со всем этим хозяйством делать. Я сказала: пришлите, Рафа, почитать.

Вообще-то, я была уверена, что никому в Москве на фиг не сдался израильский писатель, примерно так же, как в Израиле никому не нужен русский писатель. Это было время, когда книжный мир встал на прагматичные денежные рельсы. Издатели не вкладывали денег в убыточные проекты, а я была уверена, что сей проект — убыточный по сути. Рафа тут же прислал мне по электронке «Эсава», я тут же распечатала его, унесла домой… Начала читать вечером и… всю ночь читала, не могла остановиться. Это была прекрасная сага, переведенная с невероятным мастерством. Наутро я позвонила своему издателю, был такой «одиночка с мотором» Илюша Клебанов, совсем не денежный, но пылкий книгочей и книголюб, сказала: «Илья, есть гениальный роман, переведенный самим Нудельманом. Даю из бюджета своего отдела тысячу долларов. Добавьте свою тысчонку, и давайте издадим. Человечество будет нам благодарно». Надо отдать ему должное: он так и сделал. Это было первое издание «Эсава» на русском рынке. На обложке — знаменитая мозаика из Ципори, прекрасное женское лицо.

Позже в «Иностранке» вышел второй роман, потом в «Тексте» — все следующие романы Шалева в переводе Нудельмана и Фурман. Я не знаю: понимает ли Шалев, что сделали для его литературы на русском рынке два этих человека?

…Прежде всего, Нудельман был писателем, тонким стилистом. Не нужно забывать, что лучшие переводы Лема сделал именно он. Его деятельность популяризаторская настолько широка, что даже и описывать как-то неудобно. Сотни статей, десятки книг… всё это ждет исследователей и, конечно, переизданий. Но Нудельман был очень надолго отлучён от России, и жаль: никому из литераторов, пишущих по-русски, это на пользу не идёт.

…В качестве переводчиков с иврита это была единая команда: Алла делала подстрочник. Но не только. Она очень хорошо знала, и главное, тонко чувствовала иврит. И потому, когда подстрочник был уже готов, она по нескольку раз проговаривала Рафе фразу в подлиннике, чтобы он почувствовал музыку и пластику языка. Хотя уверена, что главную роль в этой работе все же играло безупречное чувство фразы и стиля, присущее Рафаилу Нудельману.

…Общались, бывало, часто — был период, когда они захотели показать нам страну. Тогда у нас еще не было машины. Просто они заезжали за нами и везли — в Бейт-Шеан, на гору Гильбоа — во время цветения ирисов. Или просто приходили к нам. Все эти бесконечные разговоры я сейчас вспоминаю как исключительно содержательные: литература, конечно. Книги, писатели, книги и книги… Ни он, ни она не терпели трепотню на бытовые темы. В последние годы много переписывались. Это удобно: в письме подчас можно сказать больше, и подробнее, и цельнее, чем в разговоре.

Однажды мы навестили их в Гармише, в Германии, куда они каждый год нас зазывали. Рафа так изумительно описывал в письмах гору с розоватым снегом на вершине… Ну и как-то по пути в Зальцбург мы к ним зарулили. Весь этот день вспоминаю как чистое счастье: долго гуляли по городку, потом на фуникулёре поднялись на какую-то высоченную гору и там, в ресторанчике, под бренчание горного ручья ели жареную форель. О чем мы писали друг другу? У меня есть огромное множество писем Рафаила Нудельмана. Есть потрясающие — по мысли, по изложению, по стилю. Думаю, придёт время их издать.

А пока вот это:

* * *

Дорогие Рафа и Алла, во-первых, поздравляю с окончанием новой огромной работы, с романом^[1], который достанется российскому читателю и, как прежние романы Шалева, будет будоражить и терзать. Не знаю — больше или меньше, чем прежние его романы, будет будоражить, но меня он очень взбудоражил и растерзал.

…Всё, что отпишу дальше, — не более чем мои ощущения и, уж конечно, не истина в последней инстанции, так что можно принимать или не принимать мои соображения — тем паче что ничего в книге не изменится, даже если в чем-то вы со мной и согласитесь.

Этот роман, конечно, — роман все того же Шалева, со всеми его приемами, приметами, привычками — и в том, что касается выбора темы, героев, сюжета, и в том, что касается выбора мелких деталей, домашних словечек, вырастающих до размеров мифа семейного… Ну, тут никто уже никуда не денется: писатель не может убежать от себя, от своего почерка. Правда, Шалев очень упорно держится за свою практически одну тему: семья, порок в семье, преступление в семье, расплата в семье… То есть, он по-прежнему очень ограничивает себя кругом героев и тем. Возможно, в этом его сила, некая библейская неизбежность. Возможно, в этом есть некоторое однообразие приема, то есть неизбежный тупик. Возможно.

Словом, в этом романе есть всё, что в предыдущих: прекрасное знание земли, предметов быта, истории предмета, природы, растений, птиц, животных — жизни человека на природе. Все это не может не восхищать, и я восхищаюсь.

Не может не завораживать мощь, я бы даже сказала, звериная мощь человеческих характеров — мне всегда льстит именно звериная мощь еврейского жестоковыйного характера.

И, конечно, мастерски выбрана коллизия. Вот то, что из нее получилось, вернее, то, как с этим справился Шалев, — дело