такое восприятие, не знаю.
А вы проделали колоссальную работу, как всегда, — которая меня, как всегда, восхищает.
Спасибо, обнимаю, Дина
Дина дорогая, прежде всего, спасибо за письмо. И чтобы покончить с одной давней мыслью — каждый раз, слушая Ваши суждения о книгах, писателях и литературе вообще, мы испытываем потом горькое сожаление: почему Вы не пишете об этом. Это поразительно точно, глубоко и нужно.
«Ну, неважно». Прежде всего, спасибо большое за замечания — сейчас сядем, наконец, вычитывать окончательно, ждали Вашего прочтения. И в этой связи у нас есть затруднение, в котором Вы можете нам помочь. Мы не знаем, как назвать книгу по-русски. Видите ли, насколько мы понимаем, Шалев своим названием хотел отослать читателя (а ивритский читатель, учивший Библию в школе, сразу поймет отсылку) к истории ненавистного ему Елисея и тем самым сказать: Зеэв — это Елисей. Это человек, так же скованный (и так же выходящий за пределы человечности) традициями «престижа» (в широком смысле слова): «Мое! Мое владение, моя собственность, мои границы, мой „кавод“[2]». И простить ему за его последующую доброту так же нельзя, как Елисея — за то, что он пророк и совершал некие добрые дела (Елисея, кстати, Шалев ненавидит вторым после Давида и когда-то уже сказал о нем всё, что думает, в книге «Впервые в Библии», мы Вам дарили). Попутно с этой отсылкой Шалев в своем названии еще и поиграл с любимым ивритом, напомнив о «красивой ошибке» (штаим дубим)[3]. Мы не знаем, сохранил бы он это название, не будь у него этого соблазна поиграть. Во всяком случае, чтобы отослать читателя к Елисею, ошибка не нужна — достаточны «медведицы». Тем более что в русском синодальном переводе этой ошибки нет. Исходя из всего этого, представляется, что по-русски принципиально нужно писать «Две медведицы», а не так, как первоначально сделали мы — «Двое», напирая на ошибку, а не смысл и тем усложняя русскому читателю понимание главного в книге. (Странно, что Шалев, отвечая недавно на наши последние вопросы по тексту, нас специально спросил: можно ли сохранить его игру и в русском языке? Кстати, он заодно сообщил, что в одном из европейских переводов книгу назвали просто «Два медведя» или «Две медведицы», в этом языке нет разницы, в другом — «Две мести», а по-итальянски: «Ружье, и корова, и дерево, и женщина», — что ему, Шалеву, понравилось, а нам — совсем нет.) Так вот, поскольку русский читатель Библию не так знает, как ивритский, и всего слова «Две медведицы» вызовут в его памяти скорее картину Шишкина, а не историю пророка Елисея, мы постепенно склонились назвать перевод длинно и в кавычках цитатой: «…И вышли из лесу две медведицы». Но потом, прочесав книгу в поисках других важных слов, наткнулись на более спокойное «Черный камень». Там в конце Рута говорит: «Мы все как этот черный камень», и эта «чернота» действительно есть в душе каждого из них. Но вот зато — Шалев не любит многозначительных названий (у него они спокойны: «Эсав», «Фонтанелла», «Мальчик и голубь»). Ваше мнение, сударыня? А может — и предложение? Всему будем рады, за всё будем благодарны.
Теперь о самой книге. Ваши ощущения очень, очень во многом совпадают с нашими. Особенно живо вспомнилась мне ужасная минута, когда Алла, в первый раз читая книгу и находясь уже в самом конце, вдруг вбежала в комнату с жутким криком: «Я не буду переводить эту книгу! Я ни за что не буду переводить эту книгу!» И на все мои вопросы «почему?» только дрожала и мычала что-то невразумительное. В эту минуту я ощутил, что всё кончено и эту книгу мы действительно переводить не будем, а никакой другой работы у нас нет. Было несколько тяжелых дней. А потом мы решили, что она прочтет мне ее вслух, и после месяца такого чтения немного успокоились оба и сцену убийства ребенка уже способны были анализировать — и даже переводить, хотя по-прежнему не способны были понять. Мы знали, что Шалев жестокий писатель (вспомнить хотя бы в «Эсаве» сцену, когда Яков буквально насилует свою несчастную Лею, или «Большую женщину», которая живет за счет продажи тела одной из них калеке-каменщику), но «такого злого хулиганства мы не ожидали даже от него». «Ну, неважно». Так или иначе, мы книгу, как видите, перевели и рады этому, хотя пост-рабочие впечатления у нас с Аллой остались немного разные: я немного хуже отношусь к книге в целом, чем Алла. Точнее, меня больше раздражает то, что я ощущаю как провалы конструкции и замысла, тогда как Алла все время сохраняет главное, общее ощущение замечательной «шалевости» (я за своим раздражением это ощущение часто теряю).
Но «пустое место по имени Варда» мы с огорчением отметили оба. (Скажу по секрету, что я в нескольких местах даже добавил от себя разные обращения героини к ней, чтобы напомнить о ее присутствии, чтобы не так нелепо звучали эти «интервью в воздух».) Лично мне думается, что это стратегическая ошибка Шалева: он хотел рассказать от имени женщины, но, видимо, нутро сопротивлялось говорить «мои месячные», и тогда он придумал Варду. Но подумайте: как еще вывалить всю эту бурю женских интимностей? Ни интеллектуальные интонации Эсава и Фонтанеллы, ни слегка иронические интонации героев «Голубя» и «В доме своем» тут не подходят, от третьего лица (от автора) эти исповеди звучат фальшиво — как быть? Если же вообще рассказывать иначе — какой богатый (женский) материал пропадет? А ведь Шалев, выражаясь вслед за Пастернаком, «ранен женской долей», у него все любимые героини — сильные женщины, но они ни разу еще не получали у него своего главного слова. (Есть еще одна небольшая, но важная деталь: эта конструкция позволяет лучше держать напряжение детектива.) А вот Ваши слова о неправдоподобности поведения бабушки были для нас неожиданностью: мы как-то об этом не задумались. Не очень поверили, правда, что «вся деревня слышала, видела и молчала», но объяснили себе, что это мандатные времена, своих не выдают, и так далее. Бабушку тоже можно — с натугой — так «объяснить»: она ведь и сама считает (у Шалева в тексте) свою измену грехом, а свою еще не рожденную дочь — выблядком, которого «она сама бы выцарапала из своего чрева», и так далее. Но у меня лично есть ощущение похуже: что бабушка Рут — это вообще картонная фигура, некий манекен, на который автор надевает несколько нужных ему деталей, — и всё, живого человека (вроде Руты и даже мимолетных Эллис и Далии) тут нет. А вот Маслины — живые. Было у нас еще одно сомнение: как-то неправдоподобно быстро после злосчастной свадьбы эта скромная, тихая, с детства влюбленная в своего будущего мужа деревенская девушка изменила своему мужу. И это
Спасибо, обнимаю, Дина
* * *
Дина дорогая, прежде всего, спасибо за письмо. И чтобы покончить с одной давней мыслью — каждый раз, слушая Ваши суждения о книгах, писателях и литературе вообще, мы испытываем потом горькое сожаление: почему Вы не пишете об этом. Это поразительно точно, глубоко и нужно.
«Ну, неважно». Прежде всего, спасибо большое за замечания — сейчас сядем, наконец, вычитывать окончательно, ждали Вашего прочтения. И в этой связи у нас есть затруднение, в котором Вы можете нам помочь. Мы не знаем, как назвать книгу по-русски. Видите ли, насколько мы понимаем, Шалев своим названием хотел отослать читателя (а ивритский читатель, учивший Библию в школе, сразу поймет отсылку) к истории ненавистного ему Елисея и тем самым сказать: Зеэв — это Елисей. Это человек, так же скованный (и так же выходящий за пределы человечности) традициями «престижа» (в широком смысле слова): «Мое! Мое владение, моя собственность, мои границы, мой „кавод“[2]». И простить ему за его последующую доброту так же нельзя, как Елисея — за то, что он пророк и совершал некие добрые дела (Елисея, кстати, Шалев ненавидит вторым после Давида и когда-то уже сказал о нем всё, что думает, в книге «Впервые в Библии», мы Вам дарили). Попутно с этой отсылкой Шалев в своем названии еще и поиграл с любимым ивритом, напомнив о «красивой ошибке» (штаим дубим)[3]. Мы не знаем, сохранил бы он это название, не будь у него этого соблазна поиграть. Во всяком случае, чтобы отослать читателя к Елисею, ошибка не нужна — достаточны «медведицы». Тем более что в русском синодальном переводе этой ошибки нет. Исходя из всего этого, представляется, что по-русски принципиально нужно писать «Две медведицы», а не так, как первоначально сделали мы — «Двое», напирая на ошибку, а не смысл и тем усложняя русскому читателю понимание главного в книге. (Странно, что Шалев, отвечая недавно на наши последние вопросы по тексту, нас специально спросил: можно ли сохранить его игру и в русском языке? Кстати, он заодно сообщил, что в одном из европейских переводов книгу назвали просто «Два медведя» или «Две медведицы», в этом языке нет разницы, в другом — «Две мести», а по-итальянски: «Ружье, и корова, и дерево, и женщина», — что ему, Шалеву, понравилось, а нам — совсем нет.) Так вот, поскольку русский читатель Библию не так знает, как ивритский, и всего слова «Две медведицы» вызовут в его памяти скорее картину Шишкина, а не историю пророка Елисея, мы постепенно склонились назвать перевод длинно и в кавычках цитатой: «…И вышли из лесу две медведицы». Но потом, прочесав книгу в поисках других важных слов, наткнулись на более спокойное «Черный камень». Там в конце Рута говорит: «Мы все как этот черный камень», и эта «чернота» действительно есть в душе каждого из них. Но вот зато — Шалев не любит многозначительных названий (у него они спокойны: «Эсав», «Фонтанелла», «Мальчик и голубь»). Ваше мнение, сударыня? А может — и предложение? Всему будем рады, за всё будем благодарны.
Теперь о самой книге. Ваши ощущения очень, очень во многом совпадают с нашими. Особенно живо вспомнилась мне ужасная минута, когда Алла, в первый раз читая книгу и находясь уже в самом конце, вдруг вбежала в комнату с жутким криком: «Я не буду переводить эту книгу! Я ни за что не буду переводить эту книгу!» И на все мои вопросы «почему?» только дрожала и мычала что-то невразумительное. В эту минуту я ощутил, что всё кончено и эту книгу мы действительно переводить не будем, а никакой другой работы у нас нет. Было несколько тяжелых дней. А потом мы решили, что она прочтет мне ее вслух, и после месяца такого чтения немного успокоились оба и сцену убийства ребенка уже способны были анализировать — и даже переводить, хотя по-прежнему не способны были понять. Мы знали, что Шалев жестокий писатель (вспомнить хотя бы в «Эсаве» сцену, когда Яков буквально насилует свою несчастную Лею, или «Большую женщину», которая живет за счет продажи тела одной из них калеке-каменщику), но «такого злого хулиганства мы не ожидали даже от него». «Ну, неважно». Так или иначе, мы книгу, как видите, перевели и рады этому, хотя пост-рабочие впечатления у нас с Аллой остались немного разные: я немного хуже отношусь к книге в целом, чем Алла. Точнее, меня больше раздражает то, что я ощущаю как провалы конструкции и замысла, тогда как Алла все время сохраняет главное, общее ощущение замечательной «шалевости» (я за своим раздражением это ощущение часто теряю).
Но «пустое место по имени Варда» мы с огорчением отметили оба. (Скажу по секрету, что я в нескольких местах даже добавил от себя разные обращения героини к ней, чтобы напомнить о ее присутствии, чтобы не так нелепо звучали эти «интервью в воздух».) Лично мне думается, что это стратегическая ошибка Шалева: он хотел рассказать от имени женщины, но, видимо, нутро сопротивлялось говорить «мои месячные», и тогда он придумал Варду. Но подумайте: как еще вывалить всю эту бурю женских интимностей? Ни интеллектуальные интонации Эсава и Фонтанеллы, ни слегка иронические интонации героев «Голубя» и «В доме своем» тут не подходят, от третьего лица (от автора) эти исповеди звучат фальшиво — как быть? Если же вообще рассказывать иначе — какой богатый (женский) материал пропадет? А ведь Шалев, выражаясь вслед за Пастернаком, «ранен женской долей», у него все любимые героини — сильные женщины, но они ни разу еще не получали у него своего главного слова. (Есть еще одна небольшая, но важная деталь: эта конструкция позволяет лучше держать напряжение детектива.) А вот Ваши слова о неправдоподобности поведения бабушки были для нас неожиданностью: мы как-то об этом не задумались. Не очень поверили, правда, что «вся деревня слышала, видела и молчала», но объяснили себе, что это мандатные времена, своих не выдают, и так далее. Бабушку тоже можно — с натугой — так «объяснить»: она ведь и сама считает (у Шалева в тексте) свою измену грехом, а свою еще не рожденную дочь — выблядком, которого «она сама бы выцарапала из своего чрева», и так далее. Но у меня лично есть ощущение похуже: что бабушка Рут — это вообще картонная фигура, некий манекен, на который автор надевает несколько нужных ему деталей, — и всё, живого человека (вроде Руты и даже мимолетных Эллис и Далии) тут нет. А вот Маслины — живые. Было у нас еще одно сомнение: как-то неправдоподобно быстро после злосчастной свадьбы эта скромная, тихая, с детства влюбленная в своего будущего мужа деревенская девушка изменила своему мужу. И это