другое.
Но не могу не отметить множество прекрасных сцен, меня потрясших: убийство Нахума Натана и подлость и трусость Маслины; прекрасное описание первой брачной ночи и посещения публичного дома; страшная сцена гибели Неты (бегущий с его телом Эйтан) и дальнейших похорон; удивительная сцена, когда голый Дедушка в присутствии внучки моет Эйтана в душе (во что я ни на грамм не верю, но написано замечательно); наконец, потрясающая сцена убийства Дедушки Зеэва… Вы обратили внимание, что я перечисляю исключительно сцены убийства, смерти, мести? Такой это роман, самое сильное в нем — насилие. (О сцене убийства младенца скажу ниже.)
Короче, если б меня попросили написать восторженную рецензию на этот роман, я бы, не глядя, ее написала. Но — не напишу. На мой взгляд, в этой вещи Шалев переступил некую черту, вернее, несколько таких красных линий, которые нельзя переступать безнаказанно, иначе текст начинает мстить. Скажу о главной и самой страшной сцене. Бог с ним: Шалеву крайне симпатичен образ Дедушки, он его просто любит. Где-то я даже отметила: в тексте есть фраза «светлая ему память» — при этом у читателя, уже понимающего, что речь идет об убийце и, главное, о жестоком, мерзком детоубийце, просто волосы дыбом встают: какая «светлая память»?! — ведь рассказчик-то знает, что за тип был Дедушка. Даже если он воспитал двоих своих внуков — его ужасное преступление осталось нераскрытым, неназванным, сокрытым. Так вот, самая сильная, самая лучшая (в смысле написания) сцена убийства новорожденной девочки была бы просто шедевром. Если б я как читатель в нее поверила. Если б я поверила в эту женщину, которая позволила заморить своего ребенка, позволила потом убийце лечь в ее постель и сделать ей двоих детей; которая прожила потом много лет с ним и делала бутерброды внукам… и ля-ля-ля. Как: она не убила его ночью?! Неделю сидела в доме под аккомпанемент плача своего ребенка?!! Не отравила изверга через неделю?! Не повесилась сама?! Не пошла в полицию, чтобы донести и отомстить?! (Кстати, почему обрывается та сцена, когда она ему выколола глаз: что сделал он, почему она позволила ему привезти себя опять в поселок?) И что, весь поселок молчал, и ни одного человека не потрясло убийство новорожденной?! Не-е-е-ет, позвольте вам не позволить. Это такой большой Станиславский, с его «не верю», что вся эта блестяще придуманная сцена торчит в горле читателя такой костью, которую ни проглотить, ни переварить просто невозможно. Это — подтасовка, шулерство, самая большая нечестность, какая возможна в строении сюжета, — психологическая нечестность; это придумано и ловко подсунуто, потому что не герои так захотели, а Шалев. И потому всё это вызывает оторопь и ужас, какой-то кромешный ужас (а может быть, у меня такой крен потому, что сейчас каждый день держу на руках хрупкое тельце младенца, внука. Но уверена, что у любого нормального человека возникнет совершенно такое же чувство недостоверности и ужаса). Шалев очень точно помещает эту сцену чуть не в самый конец романа — понимает, что будь она в начале, читателю блевать захочется от всех благостей, всех растений и семян, и подарков «Дедушки Зеэва». А так он сживается с ним по течению романа, а тут уже и его смерть подоспела.
И все-таки сцены с Дедушкой написаны блестяще, и это — тот мощный Шалев, который пригибает тебя к земле, хочешь ты того или нет. …Все остальное: неуклюжая разлапистая конструкция всей вещи, «рассказы Руты» и, главное, поразительно неудачные беседы ее с пустым местом по имени Варда — меня просто озадачило. Зачем это было нужно автору, эта дурацкая бедная Варда, эта статистка без лица, без речевых характеристик, покорно почему-то выслушивающая прямое хамство героини, подающая свои реплики в стиле «кушать подано», чтобы автору было удобнее продолжать исповедь героини, то бишь течение романной истории, — зачем? К чему эти идиотские гендерные исследования, которые под конец просто из ушей лезут? Героиня (которая и сама никакая не женщина, а все тот же Шалев) говорит и говорит, вываливая на чужого человека такие интимнейшие детали своей жизни и своей боли, что странно становится, и опять Станиславский подмигивает и говорит свое «не верю». Эта Рута, у которой, по ее собственному признанию, никогда не было подруг, доверительно вываливает на чужую женщину все подробности секса, отношений, чувств, горя, измены, любви?!. Да полно! Это голый прием, и даже такой мастер, как Шалев, ничего не может сделать с этим: мы не видим ни лица Варды, ни ее жестов, ни ее характера, ни ее намерений. Один только раз она произносит нечто вроде — мол, вы меня задеваете, но меня это не беспокоит, продолжайте… — на что Рута, никак на эту реплику не отреагировав, невозмутимо продолжает вываливать свою жизнь. Да помилуйте: наша героиня совершенная хамка, властная, нетерпимая, заносчивая, доходящая до фразы: «Что за физиономия, Варда?!» Нет, это не разговор двух женщин, женщины так не разговаривают. Вот если бы Варда вдруг огрызнулась, крикнула, повернулась, чтобы уйти… а та расплакалась, стала упрашивать остаться, ибо за последние годы никто ее так не выслушивал… — тогда, возможно, я бы и поверила в некую ниточку, которая протянулась между этими двумя разными женщинами. И ради бога — намекните же мне, кто она, эта Варда, кто, наконец, такие двое сыновей Дедушки Зеэва. Писатель ранга Меира Шалева не может просто написать «преждевременно умерший мой отец», я хочу узнать, как умерший. И что с тем другим сыном, и куда он делся, и что это были за годы, когда они росли… И это всё та же нечестность по отношению к читателю, небрежность уровня литобъединения. То есть, само собой, писатель никому ничем не обязан и сам устанавливает законы над ля-ля-ля… Но снова помилуйте: есть логика новеллы, этакий изящный проговор, есть логика рассказа, с его небольшим пространством, а есть логика романа, тем более логика романа рода, где присутствует некая протяженность жизни поколений семьи, некие сто лет одиночества, которые просто должно пролистать. А то читатель непременно останется с большими вопросами в голове, с большими вопиющими дырками в темени…
К сожалению, дорогие Рафа и Алла, я должна идти спать перед самолетом, а то назавтра буду иметь бледный вид. Хотелось бы еще написать о многом. Есть там много прекрасного, как всегда у Шалева, — обороты речи, эти птицы и змеи, какие-то поразительные ходы… Но почему-то в процессе чтения довольно многое меня раздражало — в самой сердцевине замысла, в некоторой специальной, натужной мрачной жестокости, с какой эта книга написана. Повторяю: возможно, это мое личное сейчас
Короче, если б меня попросили написать восторженную рецензию на этот роман, я бы, не глядя, ее написала. Но — не напишу. На мой взгляд, в этой вещи Шалев переступил некую черту, вернее, несколько таких красных линий, которые нельзя переступать безнаказанно, иначе текст начинает мстить. Скажу о главной и самой страшной сцене. Бог с ним: Шалеву крайне симпатичен образ Дедушки, он его просто любит. Где-то я даже отметила: в тексте есть фраза «светлая ему память» — при этом у читателя, уже понимающего, что речь идет об убийце и, главное, о жестоком, мерзком детоубийце, просто волосы дыбом встают: какая «светлая память»?! — ведь рассказчик-то знает, что за тип был Дедушка. Даже если он воспитал двоих своих внуков — его ужасное преступление осталось нераскрытым, неназванным, сокрытым. Так вот, самая сильная, самая лучшая (в смысле написания) сцена убийства новорожденной девочки была бы просто шедевром. Если б я как читатель в нее поверила. Если б я поверила в эту женщину, которая позволила заморить своего ребенка, позволила потом убийце лечь в ее постель и сделать ей двоих детей; которая прожила потом много лет с ним и делала бутерброды внукам… и ля-ля-ля. Как: она не убила его ночью?! Неделю сидела в доме под аккомпанемент плача своего ребенка?!! Не отравила изверга через неделю?! Не повесилась сама?! Не пошла в полицию, чтобы донести и отомстить?! (Кстати, почему обрывается та сцена, когда она ему выколола глаз: что сделал он, почему она позволила ему привезти себя опять в поселок?) И что, весь поселок молчал, и ни одного человека не потрясло убийство новорожденной?! Не-е-е-ет, позвольте вам не позволить. Это такой большой Станиславский, с его «не верю», что вся эта блестяще придуманная сцена торчит в горле читателя такой костью, которую ни проглотить, ни переварить просто невозможно. Это — подтасовка, шулерство, самая большая нечестность, какая возможна в строении сюжета, — психологическая нечестность; это придумано и ловко подсунуто, потому что не герои так захотели, а Шалев. И потому всё это вызывает оторопь и ужас, какой-то кромешный ужас (а может быть, у меня такой крен потому, что сейчас каждый день держу на руках хрупкое тельце младенца, внука. Но уверена, что у любого нормального человека возникнет совершенно такое же чувство недостоверности и ужаса). Шалев очень точно помещает эту сцену чуть не в самый конец романа — понимает, что будь она в начале, читателю блевать захочется от всех благостей, всех растений и семян, и подарков «Дедушки Зеэва». А так он сживается с ним по течению романа, а тут уже и его смерть подоспела.
И все-таки сцены с Дедушкой написаны блестяще, и это — тот мощный Шалев, который пригибает тебя к земле, хочешь ты того или нет. …Все остальное: неуклюжая разлапистая конструкция всей вещи, «рассказы Руты» и, главное, поразительно неудачные беседы ее с пустым местом по имени Варда — меня просто озадачило. Зачем это было нужно автору, эта дурацкая бедная Варда, эта статистка без лица, без речевых характеристик, покорно почему-то выслушивающая прямое хамство героини, подающая свои реплики в стиле «кушать подано», чтобы автору было удобнее продолжать исповедь героини, то бишь течение романной истории, — зачем? К чему эти идиотские гендерные исследования, которые под конец просто из ушей лезут? Героиня (которая и сама никакая не женщина, а все тот же Шалев) говорит и говорит, вываливая на чужого человека такие интимнейшие детали своей жизни и своей боли, что странно становится, и опять Станиславский подмигивает и говорит свое «не верю». Эта Рута, у которой, по ее собственному признанию, никогда не было подруг, доверительно вываливает на чужую женщину все подробности секса, отношений, чувств, горя, измены, любви?!. Да полно! Это голый прием, и даже такой мастер, как Шалев, ничего не может сделать с этим: мы не видим ни лица Варды, ни ее жестов, ни ее характера, ни ее намерений. Один только раз она произносит нечто вроде — мол, вы меня задеваете, но меня это не беспокоит, продолжайте… — на что Рута, никак на эту реплику не отреагировав, невозмутимо продолжает вываливать свою жизнь. Да помилуйте: наша героиня совершенная хамка, властная, нетерпимая, заносчивая, доходящая до фразы: «Что за физиономия, Варда?!» Нет, это не разговор двух женщин, женщины так не разговаривают. Вот если бы Варда вдруг огрызнулась, крикнула, повернулась, чтобы уйти… а та расплакалась, стала упрашивать остаться, ибо за последние годы никто ее так не выслушивал… — тогда, возможно, я бы и поверила в некую ниточку, которая протянулась между этими двумя разными женщинами. И ради бога — намекните же мне, кто она, эта Варда, кто, наконец, такие двое сыновей Дедушки Зеэва. Писатель ранга Меира Шалева не может просто написать «преждевременно умерший мой отец», я хочу узнать, как умерший. И что с тем другим сыном, и куда он делся, и что это были за годы, когда они росли… И это всё та же нечестность по отношению к читателю, небрежность уровня литобъединения. То есть, само собой, писатель никому ничем не обязан и сам устанавливает законы над ля-ля-ля… Но снова помилуйте: есть логика новеллы, этакий изящный проговор, есть логика рассказа, с его небольшим пространством, а есть логика романа, тем более логика романа рода, где присутствует некая протяженность жизни поколений семьи, некие сто лет одиночества, которые просто должно пролистать. А то читатель непременно останется с большими вопросами в голове, с большими вопиющими дырками в темени…
К сожалению, дорогие Рафа и Алла, я должна идти спать перед самолетом, а то назавтра буду иметь бледный вид. Хотелось бы еще написать о многом. Есть там много прекрасного, как всегда у Шалева, — обороты речи, эти птицы и змеи, какие-то поразительные ходы… Но почему-то в процессе чтения довольно многое меня раздражало — в самой сердцевине замысла, в некоторой специальной, натужной мрачной жестокости, с какой эта книга написана. Повторяю: возможно, это мое личное сейчас