жаром принялся за работу.

III

— Очень приятно познакомиться, молодой человек, — произнес минут через пять тот же грубый голос, — позвольте представиться: я хозяин настоящей квартиры, Дмитрий Васильевич Марин. — И на пороге показался худой высокий человек, с черной бородой, с далеко не привлекательным лицом.

Алеше он с первого же взгляда не понравился; его маленькие, беспокойно бегающие глазки, его льстиво-угодливая улыбка, небрежный костюм и грубый, хриплый голос, все как-то сразу отталкивало от него.

Марин любопытным взором окинул мольберт и громко, с удивлением спросил:

— Чья эта картина?

— Как чья? — не понял Алеша, — это я нарисовал портрет моей матери.

— Вы? Да это не может быть! Этого не мог нарисовать такой юноша, почти мальчик, как вы, — грубо произнес Марин. — Я этому не верю.

Алеша с наивным изумлением посмотрел на Марина.

— Вы в самом деле находите, что этот портрет исполнен хорошо? — спросил он.

Но Марин ничего не ответил. Он жадными глазами рассматривал портрет, то отступая на несколько шагов от мольберта, то приближаясь к нему, и повторял:

— Не может быть! Этого не мог нарисовать начинающий юноша! Позволите мне посмотреть вашу работу у себя в комнате? — спросил он затем, прибавляя: — Там светлее.

— Пожалуйста! — ответил Алеша.

— Буду очень рад вас видеть у себя сейчас же! — произнес Марин и, поспешно схватив портрет, быстро выбежал с ним за дверь.

Алексей наскоро сбросил свою рабочую блузу и последовал за ним. Марин вбежал в большую, светлую комнату, сметнул со стоявшего у окна мольберта какой-то пейзаж и, поставив на его место портрет Анны Викторовны, вскричал в большом волнении, тыча в него пальцем:

— Они живут, эти глаза! Живут положительно. Я, Дмитрий Марин, говорю вам это. Слушайте, молодой друг… У вас талант большой, огромный!.. И если подправить здесь и там… Вот… — и, наскоро захватив с палитры краски, он сделал несколько штрихов кистью справа и слева.

— Вот теперь совсем уже великолепно, — произнес он с уверенностью, хотя Алексей не мог не заметить, что портрет потерял значительно от этих двух-трех мазков Марина, но постеснялся высказать это.

— Позвольте пожать вашу руку, коллега! — произнес, как только умел любезно, новый знакомый. — Я буду всячески гордиться дружбой такого талантливого юноши! Надеюсь, вы не откажете мне в ней? — И он протянул Алеше свою волосатую, грязную руку с черными ободками на краях ногтей,

Ратманин поневоле должен был пожать ее. Марин продолжал осыпать Алешу комплиментами.

Он говорил, что гордится выпавшим на его долю счастьем иметь такого жильца, будущую знаменитость, будущего огромного художника. Незаметно навел он затем разговор на домашнюю жизнь Алеши, на его средства, ловко выспросил юношу обо всем и, узнав от Ратманина, что он приехал искать счастья в столице, обещал ему свое покровительство.

— А что касается вашего намерения записаться в Академию Художеств, чтобы доучиться, — прибавил он, — то я вам не советую этого делать. В академии вы ничему не научитесь. Это я вам говорю положительно. Я ведь сам учился в свое время в академии, но не кончил, бросил, убедившись, что только время напрасно теряю. А все-таки и без академии вышел в художники!.. Впрочем, об этом мы с вами еще поговорим. Я думаю, что вы будете очень довольны моими советами… Да и к чему записаться в академию, когда вы уже теперь настоящий художник, получше многих тех, кто академию окончил! А если вам нужны будут какие-нибудь указания, я всегда к вашим услугам.

«Хозяин мой вовсе не дурной человек, — подумал Алеша. — Странно, что он показался мне сразу таким несимпатичным».

Возвратившись в свою комнату, Алеша немедленно принялся за письмо к матери. Он подробно, до малейших мелочей, описал ей свое путешествие, свою новую комнату, добрую Нюру с голоском, так похожим на голос мамы, и в заключение повторил все те похвалы, которые расточал Марин его таланту.

Потом он помолился Богу, как привык это делать дома, и стал мечтать о матери и о том, какую радость доставит он ей, если сделается «знаменитостью»… Наконец, усталость взяла свое и Алеша уснул, как мертвый, уснул первый раз в чужой постели, под чужим кровом.

IV

А за стеною у хозяев шел в это время разговор о нем. Марин с Нюрой ужинали.

Дмитрий Васильевич то и дело прикладывался к рюмочке и выспрашивал Нюру о новом жильце. Девушка отвечала нехотя и мало. Она всегда чуждалась своего сурового «дяди» и чувствовала себя стесненной в его присутствии. Он обходился с нею грубо и неприветливо, но сейчас, после выпитой водки, язык у Марина развязался и он был ласковее с Нюрою, чем всегда. Он поминутно восторгался Ратманиным.

— Это большой талант! Удивительный! Из мальчишки выйдет прок…

Нюра горячо приняла эти слова к сердцу.

Ей сразу понравился милый, добрый Алеша, так горячо любивший свою мать, и она не могла не радоваться его счастью.

— Как я рада, дядя, что он талантливый, этот Ратманин! — произнесла она, оживляясь, — он такой славный…

— А ты сколько с него за обеды взяла? — неожиданно оборвал племянницу Марин.

— Тридцать копеек, как всегда со всех жильцов брали, — ответила Нюра.

— Ну и дура! — грубо накинулся на Нюру Дмитрий Васильевич. — По полтиннику с него бери… Слышишь! Полтинник за обед, по гривеннику за самовар.

— Да как же, дядя?… Я уж ему сказала прежде… Да и за самовар никогда ничего не брали с тех, с прежних жильцов.

— И опять ты дура! — закричал с раздражением Марин… — С него можно брать… С него надо брать… Понимаешь… Говорят тебе толком, слушайся меня. Раз велено брать полтинник, ты и бери, и стыд в карман спрячь… Я знаю, что говорю…

— Да ведь, дядя, он, этот новый жилец, бедненький, — пробовала было возразить Нюра, — он сам мне говорил, что у него каждый грош рассчитан и что тех денег, которые он привез с собою, ему едва-едва хватит и на месяц. А пока он начнет здесь сам зарабатывать, пройдет, вероятно, немало времени…

— Я это отлично знаю, — говорил Марин, наливая себе еще одну рюмку, хотя у него уже заметно язык заплетался от выпитой водки. — Да, знаю. И чем скорее этот мальчишка проживет привезенные с собою из Вольска гроши, тем мне же лучше будет…

— Почему же вам, дядя? — удивилась Нюра.

— То есть не мне, а ему, дурочка, — спохватился Марин… — ему лучше будет, он скорее за работу примется и…и…и… Словом, это мое дело, и ты не вмешивайся… Я так хочу! Поняла? А теперь пошла спать!.. — закончил он свою речь грубым окриком.

Нюра покорно поднялась с места и, пожелав Марину покойной ночи, поплелась в свою