class="book">Знала бы она, какой я на самом деле бармен…

Со второй чашкой кофе ко мне вернулась сомнительная бодрость. Мое бодрствование обычно пассивно-пессимистичное — уж не понимаю, что во мне нашел такой человек, как Фиона. Просто так сложилось, что я поселился в этой квартире, а соседка оказалась моей же однокурсницей. Только у нее журналистика, а у меня психология. Иногда пересекаемся на поточных лекциях.

— Эй, бармен, ты где? — послышался из ванной сонный голос Тори.

— На кухне! — откликнулся я. — И у меня есть кофе!

Через минуту в кухне нарисовался смуглый красавец Викторио, который в кои-то веки удосужился надеть хотя бы джинсы. Я не ханжа, но отсутствие одежды на сексуально привлекательном парне здорово отвлекает.

— Привет… — зевая, протянул он. — Кто там приходил, Фиона твоя?

— Неужто ревнуешь?

Тори по обыкновению засмеялся. У него звучный, очень заразительный смех. Это — лишь то немногое, что продолжает мне в нём нравиться несмотря ни на что.

— Ревновать гея к девушке? О, ну только если чисто по-дружески. Нет, всего лишь поражаюсь мышлению хронических гетеров. Чтобы всё просечь, много ума не надо... Бармен! Мэтт бы угорел со смеху…

— Ты сейчас мою подругу дурой обозвал, гений философской мысли.

— Ну, что ты, красавчик, я ведь тоже твой друг, — примиряющее заулыбался Тори. — Нет, я про то, что она не догадывается, как зажигательно мы трахаемся.

— Уж не твоими стараниями, дружок, — язвительно парировал я. Определенно, не его стараниями. — Да уж, Тори, мы с тобой — просто образчик дружеских отношений!

Радостно скалясь и приговаривая нечто в духе «Ты — мой друг, и я твой друг…», Тори схватил меня за руки и потащил в предсказуемом направлении. Увы, разделить его постельный энтузиазм мне мешала невозможность пить кофе во время секса.

Так уж в нашей семье повелось, что мой брат Альберт — долбаный папенькин сынок, его радость и гордость; я же, Альфред — вечное разочарование Эдварда Стоукса. Честно говоря, у отца, по-моему, не все дома — им владеет нездоровая какая-то одержимость сделать из сыновей образы свои и подобия. Даже моя внешность ему не угодила: я — копия матери и напрочь лишен мужественности. Он заложил во мне нелюбовь к собственной внешности и поставил передо мной вопрос об ориентации, постоянно сравнивая с девчонкой. Зато чертов Берти — вылитый папочка; видимо, мифический механизм судьбы действительно работает по принципу комплиментарности. Мой старший брат никогда не любил меня и всячески третировал. А я всегда его жалел. Альберт — человек конформный, подверженный чужому влиянию. Его удел — прожить заново жизнь отца, при этом не внося в нее существенных коррективов. Мы с ним настолько разные, что наша противоположность кажется какой-то жестокой сатирой на тему… скажем, либералов и консерваторов.

Хотел бы я быть на месте Альберта? Ну уж нет. Мне не нужно было уважение отца, которого я ненавидел и по сей день ненавижу. Ненавижу за свою маму. Мне просто было больно видеть эту филигранную статуэтку, замученное существо, прилежно играющее роль светской дамы. Больно осознавать, что отец своей тиранией подавляет ее, превращает в податливую глину, из которой можно вылепить всё, что душе угодно. Я ничем не мог ей помочь, как никогда не находил сил противостоять воле отца. Проще было не видеть всего этого и уехать к своему другу Джейку, дабы утешиться в его далеко не дружеских объятьях…

О, про мою ориентацию вообще отдельная история, клиническая. Я не «…осознал в один прекрасный день, что мне нравятся мальчики…», нет. Но вот девочки мне не нравились абсолютно точно. В закрытой частной школе, где девушек не было в принципе, парни не прочь были развлекаться друг с другом, да только я не слишком-то рвался, будучи в ряде главных ботаников и считая себя чуть ли не асексуалом.

Я никогда бы не подумал, что мой единственный друг окажется геем (ну, правильнее будет назвать его би) — очень уж активно он обжимался с девчонками лет этак с тринадцати и поддразнивал меня на тему нежелания идти по его стопам. Дурной пример, впрочем, заразителен: меня, скромного зубрилу, он едва не превратил в алкоголика и анашиста. Благо все эти сомнительные развлечения мне быстро надоели, хотя покурить я не прочь и по сей день.

Всё случилось, когда мы напились в хлам: Джейк недвусмысленно ко мне приставал, я, в свою очередь, был не против. Совершенно не было ощущения какой-либо неправильности произошедшего; свою явную гомосексуальность я воспринял почти равнодушно. Между мной и Джейком практически ничего не изменилось — разве что в число его забав добавилась «развращение младенца», как он шутил на этот счет.

Я не знаю, как можно было назвать наши отношения… Мне нравилось быть с ним, ну и спать с ним нравилось тоже — благо сравнивать тогда было не с чем. Нравилось, когда он пытался нежничать и шептал пошлости вперемежку с заковыристыми комплиментами (он вообще всегда любил потрепаться). Нет, я не был влюблен и понимал, что весь этот псевдоромантический бред носит характер своеобразной дрессировки, но вот нужно ли мне было это понимание? Я хотел забыться, хотел быть нужным и желанным. Джейк просто хотел меня. Это была ни разу не любовь, а лишь взаимовыгодное сотрудничество, приносившее обеим сторонам неплохие дивиденды. Теперь я знаю, что любовь — другая; она куда хуже.

Отец застукал нас в недвусмысленной ситуации на каникулах, аккурат после выпускного. Мне он даже слова не сказал, а вот Джейку велел паковать вещи. Этого голубого Ромео как ветром сдуло — наверняка, отец пообещал ему всего хорошего, если он не отвянет.

Вечером эта спесивая скотина устроила скандал. Не мне, а матери. Орал что-то про ее дурную наследственность и братца-извращенца, а она спокойно стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на него с такой убийственной холодностью, что я наконец понял — она никогда не была сломлена его волей по-настоящему. Да, искренность в мире иссякает еще быстрее полезных ископаемых.

Почему-то именно мать стала той последней каплей, что переполнила чашу моего терпения. Должно быть, я просто понял, что ей не нужна моя поддержка. Да и сам я никому там не был нужен.

Я ушел. Собрал кое-какие вещи, документы, попрощался с пытающейся образумить меня матерью… и ушел. В тот день на меня бетонной плитой рухнуло облегчение — и осознание того, что все люди — актеры в сверкающих драгоценностями масках. А еще