отдавили. В темноте кок ошибиться может, в супе сварит.

Послышался чей-то виноватый смех. Он поколебал мертвую темноту, словно в спокойный омут бросили камень, и круги от броска по воде забились о берег.

— Ничего, товарищ комиссар, я его в руках держу, зажал. Коку лично преподнесу… с почтением… хе-хе!

За невинной остротой рванул лодку громкий смех. Смеются все, неестественно закинув головы, широко разинув рты, захлебываются лихорадочным смехом. Ярко вспыхнувшие лампочки озаряют серые лица, оскаленные зубы, провалы ртов; смех жуткий, нечеловеческий, носится по заградителю. Из красных глаз катятся слезы. От того, что опять вспыхнул свет, признак жизни и солнца, и от того, что командир спокойно смотрит на часы, все смеются проще. Общий припадок, притупляясь, проходит. Двое переглядываются.

— Струхнули ребята. Очень плохо… Говорят глаза командира и вспыхивают минутной тревогой.

— Ничего, пройдет, выплывем, неправда — темнеют комиссаровы глаза. Рука его нащупывает в кармане собачку нагана.

Боцман поймал кота. Он гладит его по черной, поднявшейся дыбом шерсти. Кот боком, по домашнему, трется спиной о грудь боцмана. Всем становится и стыдно, и весело. «Ерш» стоит на грунте, на дне. На месте стоит «Ерш», не первый и не второй час. Чьи-то неумолимые гигантские пальцы не выпускают его из своей цепкой мертвой хватки. Муть улеглась и в сизой темноте видны теперь бока затонувшего судна, обросшего тиной. Они кажутся совершенно сухими. Долго поглядеть на них — и чудится, что это аквариум, а за ним — люди, свет и воздух. Люди и свет — а воздуху все меньше и меньше, и растет сомнение попавших в западню людей.

«Ерш» снова пятится назад, рвется вперед, пробивается кверху. Удары, шорохи, скрежет, рвущий душу лязг железа, хруст песка под ногами. — В ловушке! Легкие с хрипом взбирают воздух, учащается дыхание, слезятся выпученные глаза. Движения вялы. В ушах звенит надоедливый колокольчик. Рулевой видит, как у маленького торпедиста из уха змеится черная густая кровь, видит, каким лучезарным огнем желания жизни горят его огромные, синие, потемневшие от страха глаза. Под носом у себя чувствует что-то липкое и теплое. Проводит дрожащей холодной рукой — черно-алые сгустки. Пляшет все перед глазами в смешной пляске. Резче и надоедливее звон в ушах. В непосильном мучении кусает он язык, перекатывает его сухой и вспухший, во рту лижет им сухие, потрескавшиеся губы, всасывает кровь… Ему жутко глянуть вокруг. Леденят кровь красные выпученные глаза друзей, надутые черные жилы, вспухшие фиолетовые языки в открытых, прерывисто дышащих ртах.

Командир знает: еще три-четыре часа и… Командир думает: — Презирать опасность — большая глупость. Отсиживаться — бессмысленно. Надо прорываться, надо всплывать!

Комиссар незаметно следит за людьми. В кармане у него наган и палец на курке. Углядеть за всеми? Не меньшая глупость. Надо прорываться. Или смерть, или солнце и воздух. Так…

— Оба — малый назад!.. Стоп!.. Оба — полный вперед!.. Самый полный! Всплывай.

Боцман лихорадочно закрутил штурвалом. Собрав все силы, «Ерш» ринулся вперед. Раздался яростный треск в носу. Со страшным грохотом и треском рушилось невидимое препятствие. «Ерш» дрожал, как в лихорадке. Что-то долго, с лязгом, скребет заградитель. Люди наклоняют головы, вгибают плечи, крепко закрывают усталые глаза: вот яростным, всеразрушающим потоком, ворвется вода, расковеркает, сшибет с ног, задушит. На секунду гаснет и опять вспыхивает свет — и сразу наступает тишина. Монотонно взвизгивает динамо, спокойно гудят винты.

«Ерш», круто забирая носом, несется ввысь. Рулевой, стоя у штурвала и нетерпеливо топая ногами, радостным, звенящим голосом передает глубину: 145… 130… 90!

Радостный вздох из десятка свободно вздохнувших грудей. — Всплываем! — Дикой радостью наполняются сердца. Ноги не стоят на месте — так вот и хочется заорать дико, чтобы слышали все люди и рыбы! — Всплываем, жить будем!

Но голос рулевого гаснет. Бледнее и короче его выкрики: 80… 90… 100!

«Ерш» грузно падает на дно. Вместе с цифрами понижается настроение и оторопь нападает на людей. Ровный хруст под заградителем, толчек — мягко садится серое тело. Теперь в корме, в работающих винтах, взрывается заглушенный свист, слышится урчание воды.

— Не работает!

Как эхо звучит упавший голос электрика. Командир глядит в иллюминатор и чуть вздрагивает. По стенке боевой рубки кто-то осторожно карабкается, скрипит по железу мягкими, заглушенными толчками. Десятки вытаращенных глаз в немом вопросе уперлись в командира. Всюду чувствует он их. На спине, на плечах, на затылке. Вертлявой юлой вспыхнула мысль в тяжелой голове.

— Мина!

Теперь сдает и командир. Расширяются пухлые, красные веки. Серые ясные глаза выглянули оттуда на десятки других, а в тех — жуткий вопрос, великая надежда и мука. Таким команда видит командира в первый раз. Командир зря не посмотрит так, значит — опасность велика. Комиссар прилип к крошечному стеклу рубки. Второй раз в жизни у комиссара мурашки по спине. В первый — под Архангельском, в белом плену, когда затягивали веревку на шее. А второй… вот оно: за стеклом в темном сумраке морского немого царства покачивается черный жуткий шар — мина заграждения.

Мина медленно поворачивается. Еле разбирает комиссар чужие, непонятные буквы. По старой морской привычке мрачно про себя ругнулся комиссар. Ругань прогнала мурашки. Круто повернулся и взглянул на ребят — молодых, крепких и таких теперь беспомощных. Скрипнул зубами, сжал кулаки. Таким да помирать! Четко и спокойно:

— Ну, хлопцы, опять в беде по уши. На немецкую мину нарвались. От германской войны осталась. И как она тут уцелела? Задела за винты, еще за что-то, и стучит — прорва — в рубку. Ударники — на верху… Всем беда… Ну-ка, братва, за себя бороться будем. Али кто помирать захотел? Свою судьбу в лапах держим. Прохлопаем— «Ерш» и все мы к чортовой бабушке на имянины — и не дурачиться! Первого — ухлопаю и фамилию не спрошу— не по чем поминать будет!

Боцман крутит головой.

— И что-то не везет, голубки, — не везет, батюшки! Поди ж вот ты — от жены, да к теще!

То, что опасность сторожила совсем рядом и сама смерть, казалось, заглядывала в глаза каждому — делало людей странно спокойными. Все молчали, только рты жалко всасывали спертый воздух.

Только командир, комиссар, да боцман знают о страшной опасности.

Вдруг молодой артиллерист, как порожний мешок, упал на палубу и обхватил лицо руками. Он завизжал, тихонько, высунул командиру толстый распухший язык и,