возобновили союз.

— Но они забросили поля, — воскликнул Картье. — Они попрятались в свои голубятни и даже не выходят на улицу. Не предупредил ли их какой-нибудь негодяй о наших намерениях?

— Не знаю, кто бы это мог быть.

— Я так же. Если бы я это знал, то своими руками выдрал бы его бороденку.

Лекок даже не притронулся к бороде, на которую откровенно покосился сборщик. Хитрый человек предложил погрузиться на джонки и уехать в Луан-Прабан, чтобы обмануть подозрения туземцев. Недельки же через две вернуться обратно прямо к жатве.

— Вы — настоящий друг! — воскликнул Картье и обеими руками пожал руку Лекока.

План был одобрен, разработан в подробностях, и слуги получили соответствующие распоряжения. Но вечером Да-нонг, старший слуга сборщика, открыв по обыкновению решетчатые ставни, заменявшие оконные стекла в этих душных широтах, и поставив на стол два прибора с прохладительными, почтительно доложил, что джонок нет.

— Как, ни одной?

— Ни одной, кроме лодки капитана. Ни одной джонки и ни одного аннамита, капитан.

— Куда же они делись? Может быть отправились на рыбную ловлю?

— Должно быть отправились на рыбную ловлю.

Лицо Данонга было как всегда непроницаемо и бесстрастно.

— Пошли мне старшину, — рявкнул Картье.

— Старшина уехал!

— Пришли его помощника.

Но и помощника не оказалось. Все это было странно. Лекок сам пошел в деревню и вернулся через полчаса, зеленый, как незрелый пизанг.

— Они уехали, — сказал он, — уехали все. С женщинами, детьми, курами и собаками. Деревня пуста.

Это была истина. Чиновники не могли притти в себя от изумления.

Деревня стояла на берегу реки, отделенная от нее длинной болотистой отмелью, заросшей папоротниками и бамбуком. Небольшие тинистые пруды, в которых обычно целыми днями лежали пепельно-черные буйволы, выставив наружу лишь свои ноздри и чудовищные рогатые головы, теперь были пустынны. Безмолвные дома, поднятые на сваях под самые кроны манговых деревьев, чернели провалами открытых дверей. Нигде не было ни души. На очагах серела остывшая зола, в хлевах притаилась тишина.

Чиновники взлезали по шатким бамбуковым лестницам и, нагнувшись, входили в хижины, в которых им никогда раньше не приходилось бывать.

От сырости стены были покрыты грибовидными лишаями и зеленоватыми подтеками плесни. Пахло своеобразным запахом мускуса, вяленой рыбы и ароматических трав. Вся несложная утварь домашнего обихода аннамитов была вывезена. Не осталось ни одного глиняного горшка, ни одной ширмы, ни одной цыновки. Лишь большие черные тараканы суетились по углам, шевеля усами, да в тростниковых кровлях шуршали ящерицы.

— Объясните же мне, Лекок, куда они поехали?

— Полагаю, искать новых мест для поселения. Это бывает. А может быть просто переселились на реку. Вы знаете, есть такие селения — прямо на воде, на джонках.

— Но эго бунт! — воскликнул Картье. — Я дам знать в город, нам пришлют солдат, я заставлю их работать!

Ему отвечало эхо пустых домов и жалобное мяуканье забытого ь траве котенка. На берегу реки стояла одна лодка сборщика и легкий челнок фельдшера, любителя рыбной ловли. Кругом серебрились рисовые поля.

— Вы знаете, — таинственно сказал Лекок. — Все это — дело рук мошенника Рикашты. Он подговорил аннамитов. Судья поступил легкомысленно, выпустив Рикашту из тюрьмы. Я не ошибался, утверждая, что он в связи с черными флагами^[2]).

Допрос слуг не дал никаких результатов. Они ничего не знали, или делали вид, что не знают. Двое из них были немедленно посланы в город лесной тропой.

Ночь пришла сразу, без обычного мычания скотины и тявканья собак. Бумажный фонарь фельдшера, с которым он отправился к себе, показался сборщику почти нереальной тлеющей искрой, потонувшей во мраке.

Лишь только Картье заснул, стаи шакалов залились истерическим хохотом под самыми окнами. Сборщик вскакивал, ощупывая похолодевшей рукой портфель с деньгами. За окном ему чудилось бронзовое лицо Рикашты и его нож, исписанный золотыми китайскими письменами. Ставни трещали, обнаглевшие крысы подняли невероятную возню и сотрясали тонкие бамбуковые перегородки дома.

Утро принесло новую неприятность: слуги Лекока ночью покинули дом.

— Вы вероятно заплатили им полное жалованье, — сказал сборщик.

— Не в том дело, ами. Это — заклятые враги, которые служили нам только благодаря установившемуся порядку вещей. Теперь этот порядок явно куда-то испарился. Сегодня ушли мои, завтра уйдут ваши. Надо уезжать.

— Вздернуть их всех на одной пальме с вашим Рикаштой!

— Не упоминайте о нем. Он снился мне всю ночь. Мне даже казалось, что он ломился в дом, и я не вполне уверен, что это было только во сне.

Картье вспомнил свои ночные виденья, но не сдался.

— Ха-ха-ха! Так вы, значит, трус, ами! Подождите еще до завтра. Если не будет никаких перемен, обещаю вам, что мы уедем вместе.

Но никаких перемен не произошло. Поверхность реки блестела как расплавленное стекло, так что больно было глазам. На ней не показалось ни одного судна. Покинутая деревня под долгими палящими лучами тропического солнца производила удручающее впечатление. Картье вообще не переносил тишины — она казалась ему враждебной. К концу дня сборщик стал нервничать и оглядываться.

— Я не узнаю местности, — ворчал он. — Откуда здесь эта группа пальм и панданусов? Разве они были здесь раньше? Я никогда не замечал их. И вообще надо было селиться подальше от деревни. А лес? Посмотрите на лес! Подполз он что ли за эти дни? Мы окружены им, мы просто в его тисках!

— Лес будет здесь скоро, — зловеще сказал Лекок. — Подождите еще недельку, дайте пройти дождям, и вы увидите, как зацветут плетни, оживут бревна домов, лианы заплетут площадь, а по этой самой дорожке стоны будут ходить на водопой.

Словно в подтверждение этих слов, тишина вдруг огласилась цырканьем и бормотаньем, и стая обезьян, спрыгнув с деревьев, вихрем понеслась по крышам домов.

Вечерний меланхолический звон лягушек разносился по рисовым полям. Достаточно было трех дней бездействия, чтобы безнадежно нарушить всю стройную систему орошения. Вода стояла лужами, образуя мелкие озера, бугры поднялись и сохли на солнце.

Вдоль опушки леса порхали крупные огнисто-синие и нежно-бирюзовые бабочки. Лес стоял непроницаемый, древний, безмолвный. Он воздвигался четырехъярусным сумеречно-зеленым хаосом, и под нижними сводами его царил мрак. Как в цельном живом организме, все было здесь в непрерывном, но невидимом движении, в непрестанной, но безгласной борьбе. Нельзя было различить где корни, где ветви, где стволы — все переплелось, вросло