стены, полки с кучей бумажных серых папок-скоросшивателей. Стол, старый компьютер, принтер на подоконнике, пожелтевшие от времени жалюзи. Довольно удручающее зрелище.

– Так, – повторила Ольга Владимировна, хлопнув папкой по столу. – Расскажи мне лучше сам, что умеешь, где учился, кто есть из родственников.

Женя сложил задрожавшие руки на коленях.

– Родственников нет. Девять классов закончил в интернате здесь. Одиннадцать – в прошлом году в колонии. Еще две корочки есть из ПТУ: автослесаря и кочегара.

Ольга Владимировна внимательно слушала.

– Права есть?

– Права есть, – подтвердил Женя и для убедительности кивнул. У него и правда были права – успел получить в тот краткий год между восемнадцатью и девятнадцатью годами, когда его посадили.

– Ничего тебе обещать не могу, – сказала Ольга Владимировна, складывая локти на столе. – Работы сейчас нет. – Женя при этих словах застыл и, кажется, даже дышать перестал, так они его напугали. – Могу посоветовать сходить на биржу труда или поискать самому – через интернет, по объявлениям. Если нужны будут рекомендации, пусть звонят сюда, – Ольга Владимировна протянула ему визитку.

Женя взял визитку и спрятал в файл к документам. Ольга Владимировна смотрела на него так, словно ожидала, что вот сейчас он встанет и уйдет. Испытывая неловкость, Женя спросил:

– А как с жильем?

– Ах да. Жилье будет. Поезжай вот сюда, обратись к коменданту. Тебе выделят место.

Она не слишком разборчиво написала на розовом стикере адрес и передала Жене. На этом они распрощались. Выйдя на улицу, Женя с облегчением выдохнул. Он с удовольствием обошелся бы без этой Ольги Владимировны, но она была его куратором, и каждую неделю Женя обязан был отчитываться перед ней о том, как идут его дела.

В общежитие Женя пошел пешком, хотя находилось оно далеко – почти полгорода нужно пройти. Денег оставалось совсем немного, а ведь еще есть на что-то надо. И Женя шел по улицам города, когда-то знакомого и любимого, а теперь едва узнаваемого. До общежития добрался к обеду, а там пришлось ждать еще полтора часа на вахте: комендант отсутствовал. Вахтерша сверлила недобрым взглядом, обстановка была подавляющей: стены темные, заляпанные жирными пятнами, пол холодный, каменный. Страшно было подумать, что его ждет в комнате, еще страшнее – с кем поселят. Несколько раз мимо Жени проходили мужики в низко надвинутых на лоб кепках, в спортивках или джинсах. На него не смотрели.

Комендантом оказался мужик поджарый, средних лет. Лицо у него было круглое, глаза узкие и темные, они выдавали в нем то ли татарина, то ли еще какого представителя тюркской национальности.

– Ты кто? – спросил комендант, быстрым шагом проходя мимо.

– Евгений Николаев, меня к вам из социальной службы…

Комендант перебил его, окинул Женю внимательным взглядом, руки не подал.

– Мест нет. Если согласен спать на полу, выделю матрац.

Куда было деваться Жене? Он согласно кивнул. Крыша над головой есть – и ладно.

– На работу устроен? – снова спросил комендант и покачал головой на Женино «нет». – Никаких пьянок. Не вернешься к полуночи – никто не впустит. Соблюдать чистоту и порядок, вот тебе все правила.

Женя понятливо кивнул.

– Пошли тогда. Будем оформляться.

После долгого изучения комендантом документов Жени и регистрации в книге жильцов, его наконец определили в комнату пятьсот тридцать семь на пятом этаже. Женя получил у кастелянши матрац, одеяло, подушку, посеревшее от времени и стирок белье и пошел заселяться.

В комнате уже жили пять человек. На месте пока были двое, и Женя, точно так же, как комендант получасом ранее, сразу определил, что все они – опущенники. Казалось, от них даже запах особый исходит, по которому можно было определить, кто ты по тюремному социальному статусу. Опущенники редко когда трепетно следили за чистотой и гигиеной, постоянно возясь в грязной работе. Таких на зоне называли грачами. У Жени там был приятель – ну, как приятель, скорее, просто чувак, с которым можно по-человечески переброситься парой слов, – так вот он работал на свиноферме. Воняло от него будь здоров, навозом и всякой гадостью, и только что родившихся поросят этот приятель любил как родных детей. Разве что не спал с ними, начальство не разрешало, и грудью не кормил.

– Привет, – вежливо поздоровался Женя, открыв дверь.

Комната была прямоугольная и длинная. Одно окно занимало противоположную от двери стену, грязное, с облупившейся на рамах краской, подоконник был завален всяким хламом. Занавесок не было. Вдоль стен стояли железные кровати. На полу уже лежал матрац кого-то из жильцов. Обои выцвели, по углам отклеились, пол был застелен старым линолеумом. Справа от Жени стоял шкаф с покосившейся дверью, слева – грязный стол, весь в крошках и следах от кружек. Вот, пожалуй, и все.

– Здорово, – отозвались жильцы, и Женя пригляделся к ним.

Оба были худые и какие-то болезненные. Один лежал на дальней кровати, покашливая. Второй читал журнал, сидя по-турецки на кровати, ближайшей к Жене.

– Евгений, можно Женя.

Женя прошел чуть вперед. Обувь здесь снимать было не принято, очевидно.

– Падай сюда, – хрипло сказал тот, что кашлял, и махнул рукой на кусок пола у окна. – Я Ваня.

Второй оказался Радиком, но участия в разговоре не принимал, уткнувшись в свой журнал. Женя разложил на полу матрац, заправил белье. Живот уже сводило от голода, а любопытный взгляд Вани раздражал.

– Где сидел? – спросил Ваня, являя собой образец бестактности.

Женя бросил на него взгляд. Худой, бледный, щеки впали, и на них лихорадочный румянец. Туберкулезник? Женя назвал колонию. Ваня понятливо кивнул.

– Я на Сосьве**** сидел, – поделился Ваня, улыбнувшись. Передних зубов у него не хватало. – Два два восемь*****.

Зубы – первое, что отваливается, когда попадаешь в систему. Хотя нет, первым отваливается чувство собственного достоинства.

– Где здесь ближайший магазин?

Ваня с удовольствием поделился:

– За углом налево Пятерочка.