время болтал по испански, сбился с дороги и мы блуждали по горам. Это было к моей выгоде: он против воли показал мне прекраснейшие стремнины, на дне которых бежали горные ручьи, местами образуя водопады. Пути почти не было. Камни и камни. Спуски и подъемы. Солнце жгло. Время от времени жажда заставляла прильнуть к горному ручью и пить. У руин я пробыл несколько часов и другим путем вернулся домой, усталый, при свете звезд и любуясь на феерию бесчисленных светляков, точно это был сказочный бал фей и гномов, вдоль придорожных ручьев и канав, засаженных развесистыми деревьями.
7 апреля. — Я ничего еще не сказал о самых руинах. Развалины Ксочикалько принадлежат к числу самых красивых и величественных созданий скульптурнаго и архитектурного гения ацтеков. Пирамидное построение, находящееся на вершине горы, среди других горных вершин, вздымающихся кругом, представляют теперь лишь обломки, но рельефы основания со всех 4-х сторон видны, и на одной стене хорошо сохранилась каменная легенда: оперенный змей, похожий на китайских и японских драконов, величественный и страшный, обнимающий своими извивами пол-стены, и затем, в обратном порядке, симметрично повторяюшийся на другой половине, — фигура воителя обращена к его пасти лицом, перед воителем дымоподобный каменный узор, это означает «цветистую речь», песнь или молитву. Легенда повторяется с новыми сочетаниями и фигурами, на других стенах. Она рассказывает о четырех великих эпохах мира, связанных с четырьмя мировыми гибелями, которые предшествовали нашей земной жизни и основанию знаменитой Тулы (иначе Толлан, «Крайняя вуле» Эдгара По, и всех средневековых мистиков и мореплавателей, не знавших, что Тула была не на севере Европы, а в пределах погибшей Атлантиды). Четыре мировые бича, и созидатели: Огонь небесный (Солнце и Молния), Огонь земной (Вулкан), Воздух (Ураган), Вода (Потоп). Четыре бича, губящие жизнь, могли бы быть лучше изображены, чем в виде змеев, которые грызут, и давят, и жалят, и удушают? Но они же, извивами, обнимают, как защитой сводов, тех, к кому обращена эта страшная пасть. Через катастрофу, мы приходим к возрожденью. Мы тесно слиты с губительными силами Космоса, и через это слиянье, лишь через него, можем стать смелыми воителями, глядящими Смерти прямо в глаза, можем стать певцами, поэтами, красиво поющими благоговейный стих. Так понимаю эти изваяния я. Ученые человеки, которых я читал, лишь фотографически описывают эти руины, не пытаясь изъяснить их символа, и лишь упоминая, что вероятно, они означают четыре мировые «катаклизмы». Меня невыразимо мучают известия из России, которые появляются здесь в Мексиканских, Английских и Французских газетах. Какая убогая смешанность понятий, чувств, старого и нового, умершего, доживающего и неродившегося! И я — русский, и я — не женщина, а мужчина, и я — за тысячи верст от этого мучительного кипения! Я не могу примириться с мыслью о нашем беспримерном поражении на Востоке и с этими унизительными толками о необходимости мира… Тоска! Я чувствую в воздухе новые бури кровопролитий. Ну, ладно. Подождем, подождем. Победит все же, и внутри и вне, светлый лик Бальдера, а не злобный Локи.
8 апреля. — Я ничего не сказал о другой поездке из Куэрнаваки, в селение San Anton, около которого есть водопад, довольно впрочем жалконький, вроде нашего Учан-Су. Здесь на камне я впервые увидел греющуюся под солнцем игуану, а через какие-нибудь полчаса, в саду одного из туземцев увидал великолепное, знаменитое изваяние игуаны. Огромная, она как живая, прилипала к камню, точь-в точь как та, которую я только что видел. Древние жители Мексики умели изображать животных так же хорошо, как это умеют делать японцы, и также искусно их стили-зировали. — Мне было жаль уезжать из очаровательной Куэрнаваки, которую недаром избрали своим дачным местопребыванием ацтекские цари, а позднее их, Кортес. Я заходил в заброшенный дворец Кортеса; был вечер, светили звезды, я ходил взад и вперед по веранде, где он не раз проникся и гордыми и горькими мыслями, смотря на далекие громады вулканов.
Frontera, 26 апреля. — Вот уже две недели как я в сказке, в непрерывном потоке впечатлений. За все это время я в точности не мог писать, и послал лишь открытку перед отъездом из Веракрус. Я воистину путешествую теперь по древней тропической стране, и впечатления так быстро сменяются, что мне трудно отдать себе в них отчет, трудно даже припомнить по порядку все, что я видел за эти две недели. Солнце истомно греет и жжет. За окном поют цикады. Пальмы и другие тропические растения блестят под лучами. На крыше, перед окном, сидит коршун. Я не могу уехать отсюда раньше половины или конца июня. Лишь в июне начинается сезон дождей, и тогда впервые Мексика предстанет в полном роскошестве изумрудных и цветочных уборов. Теперь она, в подавляющем большинстве мест, выжженная пустыня, ее господствующий цвет — цвет волчьей шкуры. Я хочу непременно увидеть ее в изумрудах, и услышать раскаты тропических гроз. Как счастлива бы М. была, если бы она была в Мексике! Какое здесь торжество красок, красного цвета всех оттенков, и аметистов, и неописуемых дрожаний закатного неба в морской воде. Я поражен, что художники не ездят сюда, чтобы создать ошеломляющий концерт карандаша и кисти. — Завтра опять уезжаю, в Монтекристо, по реке Усумасинто, и оттуда, верхом, в Паленке. Опять несколько дней буду в непрерывном потоке впечатлений, потом, вернувшись во Фронтеру на один день, уеду в Мериду, столицу Майев, где вероятно изнемогу от жары, ибо уже здесь в тени 35о, а там еще теплее. «Что такое птичка-бабочка?» — спрашивает Ниника. Колибри, chupamirtos, как ее зовут здесь, и chuparosas (лакомка мирт, лакомка роз), ускользает от меня. Колибри, как здешние цветы, ждут дождей, летних гроз, чтобы явиться в полной своей красоте. До сих пор я видел, живую, лишь одну колибри, в San Felipe de Agna, в окрестностях Оахаки. Я был в саду, и колибри начала трепетать воздушными крылышками около ветвей кипариса. Это продолжалось лишь несколько секунд, но я не забуду никогда этого трепетанья как бы призрачных маленьких крыльев. Мне одновременно припомнилось трепетанье наших стрекоз, «коромысло, коромысло, с легкими крылами», и летучих рыбок, так проворно перелетавших от большой волны к другой далекой волне, когда я плыл в одно солнечное утро по Атлантике. Колибри зовут здесь лакомками мирт и роз, потому что они едят цветочную сладость, сосут ее (chupan), как пчелы и бабочки. В Паленке, в лесах, я увижу много этих фейных созданий. Пуэбла — первый город, куда я приехал из Мехико, самый неинтересный из всех, которые я видел до сих пор. В нем множество, довольно
7 апреля. — Я ничего еще не сказал о самых руинах. Развалины Ксочикалько принадлежат к числу самых красивых и величественных созданий скульптурнаго и архитектурного гения ацтеков. Пирамидное построение, находящееся на вершине горы, среди других горных вершин, вздымающихся кругом, представляют теперь лишь обломки, но рельефы основания со всех 4-х сторон видны, и на одной стене хорошо сохранилась каменная легенда: оперенный змей, похожий на китайских и японских драконов, величественный и страшный, обнимающий своими извивами пол-стены, и затем, в обратном порядке, симметрично повторяюшийся на другой половине, — фигура воителя обращена к его пасти лицом, перед воителем дымоподобный каменный узор, это означает «цветистую речь», песнь или молитву. Легенда повторяется с новыми сочетаниями и фигурами, на других стенах. Она рассказывает о четырех великих эпохах мира, связанных с четырьмя мировыми гибелями, которые предшествовали нашей земной жизни и основанию знаменитой Тулы (иначе Толлан, «Крайняя вуле» Эдгара По, и всех средневековых мистиков и мореплавателей, не знавших, что Тула была не на севере Европы, а в пределах погибшей Атлантиды). Четыре мировые бича, и созидатели: Огонь небесный (Солнце и Молния), Огонь земной (Вулкан), Воздух (Ураган), Вода (Потоп). Четыре бича, губящие жизнь, могли бы быть лучше изображены, чем в виде змеев, которые грызут, и давят, и жалят, и удушают? Но они же, извивами, обнимают, как защитой сводов, тех, к кому обращена эта страшная пасть. Через катастрофу, мы приходим к возрожденью. Мы тесно слиты с губительными силами Космоса, и через это слиянье, лишь через него, можем стать смелыми воителями, глядящими Смерти прямо в глаза, можем стать певцами, поэтами, красиво поющими благоговейный стих. Так понимаю эти изваяния я. Ученые человеки, которых я читал, лишь фотографически описывают эти руины, не пытаясь изъяснить их символа, и лишь упоминая, что вероятно, они означают четыре мировые «катаклизмы». Меня невыразимо мучают известия из России, которые появляются здесь в Мексиканских, Английских и Французских газетах. Какая убогая смешанность понятий, чувств, старого и нового, умершего, доживающего и неродившегося! И я — русский, и я — не женщина, а мужчина, и я — за тысячи верст от этого мучительного кипения! Я не могу примириться с мыслью о нашем беспримерном поражении на Востоке и с этими унизительными толками о необходимости мира… Тоска! Я чувствую в воздухе новые бури кровопролитий. Ну, ладно. Подождем, подождем. Победит все же, и внутри и вне, светлый лик Бальдера, а не злобный Локи.
8 апреля. — Я ничего не сказал о другой поездке из Куэрнаваки, в селение San Anton, около которого есть водопад, довольно впрочем жалконький, вроде нашего Учан-Су. Здесь на камне я впервые увидел греющуюся под солнцем игуану, а через какие-нибудь полчаса, в саду одного из туземцев увидал великолепное, знаменитое изваяние игуаны. Огромная, она как живая, прилипала к камню, точь-в точь как та, которую я только что видел. Древние жители Мексики умели изображать животных так же хорошо, как это умеют делать японцы, и также искусно их стили-зировали. — Мне было жаль уезжать из очаровательной Куэрнаваки, которую недаром избрали своим дачным местопребыванием ацтекские цари, а позднее их, Кортес. Я заходил в заброшенный дворец Кортеса; был вечер, светили звезды, я ходил взад и вперед по веранде, где он не раз проникся и гордыми и горькими мыслями, смотря на далекие громады вулканов.
Frontera, 26 апреля. — Вот уже две недели как я в сказке, в непрерывном потоке впечатлений. За все это время я в точности не мог писать, и послал лишь открытку перед отъездом из Веракрус. Я воистину путешествую теперь по древней тропической стране, и впечатления так быстро сменяются, что мне трудно отдать себе в них отчет, трудно даже припомнить по порядку все, что я видел за эти две недели. Солнце истомно греет и жжет. За окном поют цикады. Пальмы и другие тропические растения блестят под лучами. На крыше, перед окном, сидит коршун. Я не могу уехать отсюда раньше половины или конца июня. Лишь в июне начинается сезон дождей, и тогда впервые Мексика предстанет в полном роскошестве изумрудных и цветочных уборов. Теперь она, в подавляющем большинстве мест, выжженная пустыня, ее господствующий цвет — цвет волчьей шкуры. Я хочу непременно увидеть ее в изумрудах, и услышать раскаты тропических гроз. Как счастлива бы М. была, если бы она была в Мексике! Какое здесь торжество красок, красного цвета всех оттенков, и аметистов, и неописуемых дрожаний закатного неба в морской воде. Я поражен, что художники не ездят сюда, чтобы создать ошеломляющий концерт карандаша и кисти. — Завтра опять уезжаю, в Монтекристо, по реке Усумасинто, и оттуда, верхом, в Паленке. Опять несколько дней буду в непрерывном потоке впечатлений, потом, вернувшись во Фронтеру на один день, уеду в Мериду, столицу Майев, где вероятно изнемогу от жары, ибо уже здесь в тени 35о, а там еще теплее. «Что такое птичка-бабочка?» — спрашивает Ниника. Колибри, chupamirtos, как ее зовут здесь, и chuparosas (лакомка мирт, лакомка роз), ускользает от меня. Колибри, как здешние цветы, ждут дождей, летних гроз, чтобы явиться в полной своей красоте. До сих пор я видел, живую, лишь одну колибри, в San Felipe de Agna, в окрестностях Оахаки. Я был в саду, и колибри начала трепетать воздушными крылышками около ветвей кипариса. Это продолжалось лишь несколько секунд, но я не забуду никогда этого трепетанья как бы призрачных маленьких крыльев. Мне одновременно припомнилось трепетанье наших стрекоз, «коромысло, коромысло, с легкими крылами», и летучих рыбок, так проворно перелетавших от большой волны к другой далекой волне, когда я плыл в одно солнечное утро по Атлантике. Колибри зовут здесь лакомками мирт и роз, потому что они едят цветочную сладость, сосут ее (chupan), как пчелы и бабочки. В Паленке, в лесах, я увижу много этих фейных созданий. Пуэбла — первый город, куда я приехал из Мехико, самый неинтересный из всех, которые я видел до сих пор. В нем множество, довольно