загроможденных базаров.

Я был в Теотиуакане, на Пирамидах Солнца и Луны. Я восходил на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я был поражен, и не сознанием, что этим вот громадам — тысячи и тысячи лет, а тем, что отшедшие люди, бывшие их строителями, так неизменно понимали, что храмы, в которых мысль должна стремиться к Небу, должны восходить к Небесам и быть открытыми для звезд, должны быть отдалены от домов, в которых едят, пьют, торгуют, и суесловят, должны быть цельными и царственно-гордыми в своей отъединенности, как высоки и уединенны орлы, вековые деревья, и горные вершины, — как неслитна с ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда с Пирамиды Солнца я глядел на окрестные горы и долины, когда я видел, как красиво идет от этой громады Дорога Мертвых, ведущая к Пирамиде Луны, я понимал, что когда-то легко было молиться в храмах, и легко было, молясь в храме, чувствовать свою связь с Миром, и вряд ли у молящегося бился в душе крик, вырвавшийся у Блэка: «Му mother, my mother, the church is cold» («Мать моя, мать моя, церковь холодна»).

Я думаю даже, что когда, вместо бежровных жертвоприношений, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцем и красками Ацтеки высекали обсидиановым мечом сердце у возведенного на высокий теокалли военнопленного, не у всех, далеко не у всех убиваемых так, в сердце был только ужас смерти. Живое сердце, вырываемое из груди и поднимаемое рукою жреца к Солнцу, чтобы потом быть брошенным к лику страшного идола, хотело жить, как свойственно человеческому сердцу хотеть снова и снова биться. Но, символизируя вулканический Огонь, который, вырываясь из недр Земли, взметается к Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждет блестящая новая жизнь. Воины, погибавшие от меча, умирая, уходили в чертоги Солнца. Там ждали их, там им давали быть светлыми и счастливыми, а потом, за краткой сменой лет, эти души оживляли птиц с цветистыми перьями и с звучным голосом, и оживляли облака, легкие, переменчивые, воздушные, высокие и вольные, обрамленные золотою полоской. Умирать тяжело, но не знаю, где легче умереть, в душной ли комнате или под ярким, ждущим тебя, Солнцем, на высокой пирамиде, в безмерном раздвинувшемся мире, пред лицом страшного, неумолимого, но быстрого в своем ударе, жреца, с которым гибнущий сливается в свой последний миг в каком-то жутком причастии пред ликом неизбежного, но не только жестокого, а и нежного в своей жестокости, Рока. Мне ужасно думать о том, что с уступа на уступ можно быть возведенным на последнюю грозную террасу пирамидных теокалли, и быть поверженным на жертвенный камень, и увидеть взмах агатового лезвия. Но я знаю, я чувствую, что и бескровные жертвы Тольтеков, возлюбивших цветы и благовонные курения, и жестокие жертвы Ацтеков, возлюбивших цвет крови, суть свечи, горящие перед Всевышним, и почему зажглись одни и другие, как могу это знать я, свеча малая, и какие светильники Ему желаннее, мне страшно об этом думать. Чтобы думать об этом без страха, и знать это, нужно, верно, сполна слиться с Тем, Который светит, и Который сжигает.

Я много думал об Огне. Сгореть не страшно. Мне кажется страшным и чудовищным другое: это — медленное постепенное угасание людей, которых я видел светлыми и горящими. Чадное угасание мыслей и образов. Погасанье всех костров, потуханье всех светильников. Я сам чувствую в себе неиссякаемую юность, и чем дальше я иду в жизни, тем все легче и легче мне. С каждым пройденным большим путем я сбрасываю с себя часть тяжести, которую я на себе влачил. И в то время как там и сям я вижу знакомые лица, и вижу с негодованьем, с досадой, и с душевной болью, что чем дальше идут эти люди, тем все угрюмей и согбеннее они становятся, я становлюсь веселей и светлей с каждым шагом, я чувствую журчание ручьев и пение жаворонков, я чувствую, что стан мой выпрямляется, в моем теле растет бодрая сила, в моем сердце, влюбленном в Мечту, неумолчно поют ключи.

17 июня. Это то, что было в Оскаре Уайльде, и за что я его исключительно люблю. Не зная друг друга, мы говорили одинаковые слова о поклоненьи Солнцу и о вечной юности. И, если он, мой старший брат, справедливо, как представитель более утонченной расы, называл себя Царем Жизни, я скажу, что я не King of Life, но я сладкогласный трубадур, я весенний солнечный луч, я звон ручья, я нежный лютик, я смешинка на детском лице.

Но, если я — в наслажденье влюбленный, если я язычник, поющий гимны Солнцу и Луне, и всему Четверогласию стихий, во мне также силен и Христианин, я не могу победить в себе желания быть кротким и смиренным, быть послушным орудием пославшего меня; я понял красоту Христа, я не могу не знать, что Евангелие от Иоанна — самая трогательная и нежная книга, которая была написана. Я хочу быть часто со Христом, — если можно всегда, потому что ведь он не мешает, а помогает любить цветы и птиц, которых я так люблю. Но для этого я должен молиться, а молиться так трудно. Мне стоит войти в лес, мне стоит только выйти из комнаты в сад, и я безгласно, по-язычески молюсь вещам мира. Я люблю травку и мошку, я готовь прильнуть губами к ветке сирени, к простому подорожнику, я сливаюсь с тучкой неба и с ветром, бегущим по земле и шуршащим в ветвях, но когда я вхожу в христианский храм, мое сердце сжимается, и я чувствую, что свежие воды, которые журчали в моей душе, пропадают в сухих песках, не насыщая их и не делая их более красивыми.

Да, я не могу не испытывать таинственного восторга и трепета, когда сижу в католическом храме и слышу величественные раскаты органа. Я не могу не плакать и не рыдать, когда я слышу прекраснейшие похоронные песни нашей православной церкви. Но этого мало, мало мне, я хочу чтобы храм, в который я вхожу, был залит лучами Солнца и весь пестрел цветами. Я хочу, чтобы, когда я молюсь, все кругом было красиво, и все молились бы кругом, а не смотрели бы тускло, с чужими, равнодушными лицами. Я хочу чтобы в храме, где я молюсь, не слышалось жестокого бряцанья монет, и чтобы в него не врывался гомон с улицы, убивая святые внушенья песнопений.

И потому я благословляю людей, строивших храмы на высотах, я люблю потомков Атлантов, которые молясь, сливали в одно великое очарование — мысли, цветы, слова, благовония, краски и вольный воздух, и высоту пирамид, с которых виден зеленый океан растений до дальней черты горизонта, под родным лазурным небом, под лучами родного, народившего нас, Солнца.