что с ней произошло. Она прыжком, тигрицей кинулась на Вовку, вцепилась ему ногтями в лицо, в глаза. Зубан взвизгнул от неожиданности, упал навзничь. Таня оказалась на нем. Вцепилась руками в его чуб и стала долбить его затылком об обнаженный корень сосны. Зубан извернулся, скинул ее с себя и, завывая, прикрывая окровавленное лицо ладонями, бросился бежать от них. Вся эта схватка заняла по времени секунд пять, не больше. Таня поднялась, глядя вслед убегающему Вовке, и вдруг ей стало так неудержимо смешно, что она захохотала.

В эту ночь она пришла домой поздно, раньше никогда так не приходила. Оба младших брата уже спали. Не спала только мать. Она все сразу поняла и заплакала тихо, чтобы не разбудить сыновей.

— Мама, я выхожу замуж. Завтра мы подаем заявление в загс и попросим, чтоб нас поскорей расписали.

— За кого, за кого ты выходишь, а? За немца! Они же твоего отца убили! Ты подумала, ты хорошо подумала о себе, о братьях своих, о матери? — шепотом причитала мать.

— Мама, Эрик никого не убивал. Он не хотел воевать с нами. Его насильно взяли. Он студент, как я. Я тебе говорила об этом. И он никого не убивал, ни русских, ни татар… А вас мы не бросим. Мы будем непременно помогать, оттуда легче будет помочь. Мы уже все обговорили с Эриком.

— С Эриком она обговорила, — горько качала головой мать. — А с родной матерью поговорить не понуждалась…

Таня прижала голову матери к своей груди и тоже завсхлипывала.

На другой день они с Эриком подали заявление в загс. Расписать их обещали через три дня. В эту ночь Таня снова пришла поздно. А на следующий день они, как прежде, гуляли по своим любимым местам у реки и говорили о будущем. Тихонько брели, поднимались вверх по склону к соснам. И были увлечены разговором так, что не заметили, что три пария, прижавшись к стволам сосен, стоят, ожидают. Один из них Вовка Зубан. Лицо у него обезображено полосами от ее ногтей.

— Смотри-ка. — сказал Вовка ехидно одному из друзей. — Гуляют, как ни в чем не бывало. Наглецы! — И достал финку.

— Нож убери, — остановил его тот, к кому он обращался. — Мы и так обработаем его на славу.

— Не-е, я обещал, а слово надо держать, живым его я не отпущу.

Таня, увидев ребят, встала впереди Эрика, прикрыла собой. А он взял ее легонько за плечи

и отодвинул в сторону. Когда Таня услышала слова Вовки Зубана, увидела в его руке финку, с ней, как и в прошлый раз, что-то случилось, она снова звериным прыжком бросилась к нему. Зубан выкинул навстречу руку с ножом и воткнул его в грудь Тани по самую рукоятку. Последнее, что она увидела в тот момент — это кровавое лезвие ножа, как-то медленно выходящее у нее из груди. И упала. Таня не видела, как следом за ней на Вовку бросился Эрик, как выбил из его руки нож, как сбил с ног Зубана, как упал на него и стал, не помня себя, бить его своими тяжелыми кулаками но лицу, бить куда попало. Бил до собственного изнеможения. Друзья Зубана молча, окаменело смотрели на них. Не вмешивались.

Потом они втроем на одной машине отвезли в больницу и Таню, и Вовку. Врач только взглянул на тело Зубана и произнес устало:

— Этот готов. — Потом осмотрел рану Тани и буркнул со вздохом: — Долго не протянет. С такой раной не выживают. — И вызвал милицию.

В камере, как рассказывали потом сокамерники, Эрик даже не присел на нары. Все ходил и ходил из угла в угол, ходил и ходил, никого не видя, не откликаясь, когда к нему обращались. К ужину не прикоснулся. Ему протянули миску с едой. Он приостановился и с жуткой тоской в голосе выговорил по-русски:

— Он… убил… ее…

И снова стал ходить безостановочно из угла в угол. После отбоя, когда все устроились на своих местах, он продолжал ходить, бормоча: он убил ее, он убил ее. Один из сокамерников, раздраженный тем, что Эрик мешает ему отдыхать, схватил его за руку, остановил и указал на нары, мол, ложись, спать надо, не мешай.

Эрик послушно лег поверх одеяла и затих. Утром все так же лежал, как прилег, не шевелился. Сокамерники попытались его разбудить и обнаружили, что он мертв. Врач предположил, что сердце не выдержало, разорвалось.

— А мама, как ты знаешь, выжила. Сдала экзамены, почувствовала, что беременна, и попросила, чтоб ее распределили подальше от Ивантеевки. Там ей было бы жить не просто. Так она оказалась в вашем краю. Там я и родился.

— Да, история, — вздохнул Анохин. — И ты давно узнал об этом?

— Больше десяти лет назад. Я уже работал в Ивантеевке и обратил внимание, что мама частенько заглядывает на немецкое кладбище, цветы носит, ухаживает за могилами. Однажды застал ее сидящей на скамеечке возле одной могилы, особо любовно убранной цветами. Тут-то она и ошарашила меня, сказав, что здесь лежит мой отец… И ты знаешь, завещала она, чтоб ее похоронили на немецком кладбище, рядом с моим отцом. Я так и сделал.

— Да-а. — снова протянул Анохин, не зная, что сказать.

— Это еще не вся история, — продолжил Рзянин. — Мама запомнила название городка, где родился Эрик, а на могильном камне было выбито его полное имя. Я решил разыскать его родственников, приехал в Вальхайм, места там, действительно, прекрасные, чудесные места, и, представляешь, довольно быстро разыскал ту самую сестру отца, Ингу, которая была похожа на маму. Конечно, немецкий и русский налет на их лицах был, но черты были поразительно одинаковы. Тетя Инга говорит, что я тоже очень похож на отца, ее брата. А сына моего, Алешку, она Эриком зовет, говорит, копия Эрика. Она ведь запомнила брата молодым. Тетя Инга теперь каждый год прилетает на могилы своего брата и несостоявшейся невестки, моей матери.

Рзянин умолк. После такой печальной истории любви сельской учительницы и военнопленного немца не хотелось говорить ни слова. Молчание затягивалось, и Анохин сказал, что был в тех мечтах, в Баварии, они, действительно, несравненно хороши…