густые заросли ветел, ольхи, черемухи. Томительно пахло сосновой смолой, цветущей черемухой, теплой землей, грибной сыростью, а рядом, внизу, заливались, словно соревновались между собой, кто кого перепоет, два соловья. Когда они на секунду умолкали, издали доносился томный голос третьего соловья.

— Здорово-то как! — восхищенно воскликнула Таня. — Посмотри! Ты говоришь, что у вас хорошо! Разве может быть где-то красивее!

— Да, хорошо, — согласился Эрик. — Были бы, вместо того облачка, горы, — указал он на горизонт, — и было бы точь-в-точь, как у нас в Баварии.

Они пошли по тропинке по берегу реки, спускаясь все ниже и ниже к воде, к тому месту, откуда доносился плеск воды.

— Купаются? — удивился Эрик. — Холодно же. Заболеют.

— У нас всегда так, — успокоила его Таня. — Как только солнце пригреет, ребятишки в воду. И я в ледяную воду лезла, когда маленькой была.

Разговаривая, они дошли до деревянного моста через Цну. Серые бараки лагеря военнопленных были на другом берегу за деревянным забором с колючей проволокой. Прощаясь, Эрик осторожно взял ее ладонь в свои руки и пошутил смущенно:

— Я завтра готов снова учить тебя хорошо говорить по-немецки. Если ты хочешь…

Дома ее встретила мать сердито.

— Говорят, ты с немцем дружбу завела?

— Ой, мам, кто ж тебе сказал? — удивилась Таня. — Не успеешь словом с человеком перемолвиться, как весь поселок знает… Мне, мам, скоро госэкзамены сдавать, а немецкий язык — моя специальность, строже всего спрашивают. Практика нужна.

— Сдавать гекзаменты, дак учебники читай, не шляйся по клубам.

— Учебники — хорошо, но еще разговорная практика нужна. Вот я и поговорила с человеком, у которого немецкий язык родной. Я, может, совсем не так их слова произношу, а он мне подсказывал.

— Ну, тада ничего, — смягчилась мать. — Людям только дай, увидят и сразу языками чесать… Немцы-то наши вроде безобидные, хулиганства от них не слыхала, но ты все равно смотри, — снова она повысила голос, — а то они, эти разговоры, Бог знает, к чему приведут.

Как в воду глядела мать Тани. Почему-то вечером перед сном Эрик не выходил у нее из головы, вспоминался разговор с ним в клубе во время перерывов в концерте, прогулка по берегу реки, шальные соловьи, которые будто старались друг перед дружкой, чтобы понравиться им. Вспоминались его глаза, голос, его жаркие руки, когда он взял ее руку в свои перед прощанием. Без особой тревоги вспоминалась угроза Вовки Зубана. "Ревнует, дурачок! Ну, разве не понятно ему, что они не пара, не понимает, что им даже говорить не о чем. Не поймут друг друга!"

На другой день они снова гуляли по берегу Цны. И снова соловьи старались для них, снова уже по-летнему палило солнце, еще острее пахли сосны, черемуха, деловито жужжали шмели, перелетая с поздних золотых цветов мать-и-мачехи на ранние цветы одуванчиков.

— Скоро, совсем скоро, нас отправят домой, — говорил грустно Эрик. — До вчерашнего дня я с нетерпением ждал этого момента, а вчера вечером мне вдруг захотелось еще немного побыть здесь, захотелось, чтобы ты на экзаменах разговаривала на немецком языке наравне с преподавателями.

Тане приятно было это слышать, приятно шагать рядом с Эриком по узкой тропинке. Нежная теплота пронизывала ее, когда их руки случайно соприкасались. Он снова рассказывал ей, как прекрасна его Бавария.

— А соловьи у вас есть? — спросила Таня.

— И соловьи, и черемуха, и шмели, и сосны — все такое же. Только еще есть горы…

— Я никогда не видела гор, — сказала Таня, — и ни разу не видела моря.

— Моря у нас нет, у нас озеро, как море, берегов не видно. И совсем неподалеку Баден-Баден. Там русские любили жить. Тургенев там был, Достоевский. Русским у нас всегда спокойно и хорошо жилось.

Гуляли они по берегу реки, сидели под соснами, слушали соловьев и на следующий день, и через день, и через два дня, и через неделю. Таня все с большим нетерпением ждала встречи с Эриком, все нежнее и томительней были их прикосновения друг к другу. Эрик был внимателен, заботлив, терпелив, только глаза его темнели от страсти, когда он прикасался к ее руке. Все томительнее, страстнее были их прощания.

— Хочешь, я покажу тебе наши горы, озера, замок Людвига? Ты будешь очарована! — сказал однажды Эрик. Они стояли на своем любимом месте, на высоком берегу реки среди высоких сосен с жаркими желтыми стволами. Соловьи внизу у воды, казалось, совсем потеряли головы от счастья, страсти.

— Хочу, — невольно вырвалось у нее.

— Хочешь? Ты, правда, хочешь? — не сдержался, схватил он ее возбужденно за руки.

— Хочу, — горячо глядела она ему в глаза. — Но как это сделать?

— Поедем со мной! Я тебя люблю, я давно тебя люблю. Я не представляю свою жизнь без тебя. Моя семья, папа с мамой, моя сестра примут тебя как родную, как дочь, как сестру! Я уже написал им, что встретил тебя, что ты так похожа на Ингу.

— Я тоже не знаю, как я буду без тебя, — прошептала она. — Но как мне быть? Институт, мама с маленькими братьями, и разве меня просто так отпустят с тобой, с пленным? Разве это можно?

— Можно, можно, — снова горячо заговорил он, не выпуская ее рук из своих. — Я уже говорил в лагере, узнавал… Только разрешение надо ждать. А сначала надо жениться нам здесь, по вашим законам. Потом будет можно… Меня должны были с первой партией отправить домой через два дня, но я отказался, попросил, чтоб меня пока оставили… Давай зарегистрируемся по вашим законам.

Она от волнения, от тяжести принять важнейшее для своей судьбы решение, от страха перед будущим не могла вымолвить слова, только кивала головой, соглашаясь с ним. Он прижал ее к себе, к своей большой груди. Она, казалось, полностью соединилась с ним, ушла в него, растворилась в нем, осталось от нее только нежное пушистое облачко. Ни она, ни он не услышали злого насмешливого голоса Вовки Зубана:

— Вот они где, голубки!

И увидев, что на его слова они совершенно не обращают внимания: как стояли прижавшись друг к другу, так и стоят, крикнул громче и жестче:

— А ну отлипайте друг от друга! Слиплись, сволота!

Тут только они услышали его, отстранились друг от друга.

— Слушай, Вовка, уйди, уйди, пожалуйста, от нас, — спокойно, но умоляюще заговорила Таня. — Отстань, не мешай. Не до тебя.

— Я тебе говорил, чтоб ты не вожжалась с ним? — спросил желчным голосом Вовка и сам себе ответил: — Говорил. Я тебе говорил, что прирежу фрица, если увижу его с тобой? Говорил. Сейчас на твоих глазах я буду его резать, а пока потешусь. — Он резко, почти не размахиваясь, ударил Эрика в челюсть.

Немец не ожидал удара, не успел защититься и полетел на землю, на коричневые иголки сосен. Таня сама не поняла,