и сопротивлялась, а Дилия — нет, Дилия медленно идет от столика к постели, на ходу расстегивая молнию на джинсах, в истории я могу видеть это движение, хоть и стою спиной, я иду в кабину, чтобы дать ей время, чтобы подтвердить — да, все будет как должно быть, как было не раз, одно следует за другим в непрерывном, напоенном запахами повторении, медленное движение от неподвижного силуэта, освещенного фарами на повороте дороги, до Дилии, сейчас почти скрытой шерстяным одеялом, и тогда последнее — погасить лампу, и останется только неясная пепельная ночь, заглядывающая в заднее окошко жалобными вскриками ночной птицы где-то рядом.

В этот раз история длилась бесконечно, потому что ни я, ни Дилия не хотели, чтобы она кончалась, бывают истории, которые мне хотелось бы продолжать, но девушка-японка или холодно-надменная туристка из Норвегии ее прекращают, несмотря на то что мне решать, подошла ли история к моменту, когда больше нет ни сил, ни желания ее продолжать, потому что после наслаждения начинаешь постепенно ощущать незначительность происшедшего, — тут надо изобрести какую-то альтернативу или неожиданную случайность, чтобы история могла жить дальше, вместо того чтобы погружаться в сон с последним небрежным поцелуем или затихающими, уже ненужными всхлипываниями. Но Дилия не хотела, чтобы история кончалась, с первого ее движения, когда я скользнул к ней под одеяло, я почувствовал, вопреки ожиданию, что она сама ищет меня, и после первых взаимных ласк понял, что история только начинается, что ночь истории будет такой же длинной, как та, в которой я ее сочиняю. Есть только одно, ничего другого нет, только слова, которыми история рассказана; слова как спички, стоны, сигареты, улыбки, мольбы, просьбы, кофе на рассвете, глубокий сон, в котором смешалась ночная роса, и снова ласки, и снова отдаление, до первого солнечного луча, проникшего сквозь окошко и ласкающего спину Дилии, распростертой на мне, — он ослепил меня, когда я крепко прижимал ее к себе, чтобы еще раз почувствовать, как она раскрывается мне навстречу, вскрикивая и ласкаясь.

На этом кончилась история, без непременных прощаний в ближайшем придорожном селении, как это почти всегда бывает, — от истории я перешел ко сну, чувствуя только тяжесть тела Дилии, которая тоже засыпала и все еще что-то шептала, как вдруг Ньягара сказала мне, что завтрак готов и что вечером мы идем в гости. Я чуть было ей все не рассказал, но что-то меня остановило, может руки Дилии, пришедшие ко мне из ночи и не пустившие слова, которые бы все испортили. Да, я прекрасно спал, да, понятно, в шесть встречаемся на площади, на углу, и идем к Марини.

Альфонсо как-то говорил нам, что у Дилии серьезно заболела мать и она поехала к ней в Некочеа^[6], Альфонсо пришлось возиться с малышом: масса забот, теперь увидимся, должно быть, когда вернется Дилия. Больная умерла через несколько дней, и Дилия два месяца вообще никого не хотела видеть; мы отправились к ним ужинать, прихватив коньяк и погремушку для малыша, и все было хорошо, Дилия — при своих функциях, от утки до апельсинов, Альфонсо — у столика для игры в канасту^[7]. Ужин протекал очень мило, как и должно быть, — Альфонсо с Дилией умеют жить, разговор хоть и начался с тяжелого, с матери Дилии, но тему быстренько прикрыли, а потом будто мягко раскрылся занавес и мы вернулись в наше обычное настоящее, всегдашние развлечения с привычными шутками и своим гвоздем программы, среди всего этого так приятно бывает провести вечер. Было уже поздно, и мы достаточно выпили, когда Дилия коснулась поездки в Сан-Хуан^[8], ей необходимо было успокоиться после смерти матери, к тому же вечные проблемы с этими родственниками, которые всегда все усложняют. Мне показалось, она говорит это для Альфонсо, хотя Альфонсо, должно быть, знал, в чем дело, потому что спокойно улыбался, наливая нам коньяк, — поломка машины среди гор, кромешная тьма и нескончаемое ожидание на обочине дороги, где каждая пролетавшая птица таила в себе опасность, а вокруг полно страшных призраков времен детства, наконец, огни машины, страх, что шофер тоже может испугаться и проехать мимо, слепящий свет фар, пригвоздивший ее к крутому обрыву, и тут — волшебный скрип тормозов, уютная кабина, путь к долине, разговор, может быть не очень нужный, но все-таки чувствуешь себя как-то лучше.

— Все это ее травмировало, — сказал Альфонсо. — Ты ведь мне это уже рассказывала, дорогая, каждый раз я узнаю все новые подробности твоего освобождения, о твоем святом Георгии Победоносце, спасающем тебя от ночного чудовища-дракона.

— Это не так просто забыть, — сказала Дилия, — оно возвращается и возвращается ко мне, не знаю почему.

Она-то, может, и нет, Дилия, может, и не знает, но я — да, я залпом выпил коньяк и снова налил себе, Альфонсо даже удивленно поднял брови, он не предполагал за мной такой несдержанности. С другой стороны, его шутки были более чем похожи на правду, он сказал Дилии, чтобы она решилась наконец закончить свой рассказ, первая часть ему хорошо известна, но ведь есть еще и вторая, это так обычно и понятно — грузовик, ночь и все то, что так естественно в нашей жизни.

Я пошел в ванную и посидел там немного, не решаясь посмотреть в зеркало, чтобы не увидеть нечто ужасное — собственное лицо, каким оно бывает, когда я сочиняю историю, а сейчас я именно такой, здесь, в этот вечер, это начинает медленно заполнять мое тело — то, о чем я никогда не думал как о возможном на протяжении стольких лет знакомства с Дилией и Альфонсо, две наши дружеские пары, вместе по праздникам и в кино, поцелуи в щечку… Сейчас все было по-другому, Дилия была для меня иной — снова желание, но теперь уже реальное; из гостиной до меня донесся голос Дилии, они с Ньягарой смеялись, грозя надрать Альфонсо уши за его занудную ревность. Было уже поздно, мы выпили еще коньяку по последней, сверху послышался плач малыша, и Дилия побежала наверх, принесла его на руках: он весь мокрый, поросенок этакий, я пойду в ванную, переодену его, — Альфонсо в восторге, поскольку у него есть еще полчаса времени обсудить с Ньягарой преимущества Виласа против Борга: детка, еще коньяку, — в общем, все уже прилично набрались.

А я — другое, я пошел за Дилией в ванную, она положила сынишку на столик и что-то искала в стенном шкафу. И вышло так, будто она поняла, когда я сказал ей: «Дилия, я знаю вторую часть», когда я сказал ей: «Я понимаю, это невозможно, но ты же видишь, я знаю»; Дилия отвернулась, чтобы раздеть малыша, я чувствовал, что она наклонилась над ним не просто, чтобы расстегнуть крючки и вытащить пеленку, а словно придавленная неожиданной тяжестью, от которой надо освободиться, она и освободилась, когда,