Голова Маркыча качалась, как маятник у старинных часов.    -- А ты-то и не знал ничего, куманек?-- жалела кривая Фимушка.-- Анисья с Дунькой-сахарницей все за тебя оборудовали.    Маркыч обругался сначала вообще, потом обругал баб-болтушек и побрел в город. Оно, пожалуй, выходило все верно, хотя и ни одному бабьему слову нельзя верить.    В городе Маркычу нужно было снести работу в гостиный двор, но он как-то, сам собой очутился в трактире "Бережок". Денег у него не было, но он подозвал Константина и решительно проговорил:    -- Давай рупь, Коскентин. Авдотья Ивановна отдаст...    У Константина нашлось всего сорок копеек, и пришлось ими доволествоваться. Явились полбутылки водки и кусок вяленаго судака на закуску. Маркыч выпил залпом две рюмки и разсердился. Вот он вернется домой и задаст Анисье жару и пару... Ах, проклятыя бабы, что оне только вытворяют!.. Удумали Степаниду в Питер сманивать... Хорошо. Достанется и Авдотье Ивановне на орехи, даром, что в шляпках щеголяет. Ловко хвост подкинула... Третья рюмка обозлила Маркыча еще больше.    -- А, так вы вот как со мной!-- думал он уже вслух.    -- Сел бы ты яишенку, Маркыч,-- с необычайной вежливостью предлагал буфетчик.-- А насчет денег не безпокойся... Авдотья Ивановна за все заплатит. А то парочку пивца...    Такое предложение соблазнить хоть кого, тем более, что водка сегодня как-то плохо действовала на Маркыча, точно он пил воду. Человек Константин тоже проявлял необыкновенную услужливость и предупреждал малейшее желание Маркыча.    Когда была подана яичница и две бутылки пива, Маркыч налил последнюю рюмку, поднес ее ко рту, а потом поставил на стол и проговорил, обращаясь к Константину:    -- А вот не надобно -- и конец тому делу. Не желаем... Что я, пьяница какой-нибудь? Не желаем...    Это был в "Бережке", кажется, еще первый случай, когда человек не желал пить уже налитую рюмку. Мало того, Маркыч смотрел на Константина и улыбался.    -- Вот я каков есть человек, Коскентин!.. Но знаете вы Маркыча... да. Шабаш, кончено...    Маркыч еще ни разу не был в гостях у дочери, и Авдотья Ивановна очень удивилась, когда он вошел в ея номер.    -- Ну, здравствуй, Авдотья... Вот и я того, значит, пришел в гости к тебе.    Авдотья Ивановна сначала испугалась, но отец не был пьян и улыбался. Она его усадила и не знала, чем угостить.    -- Да я того... и закусывал и чай пил,-- предупредил ее Маркыч.-- А чаю, впрочем, собери... Разговор имею к тебе. И даже очень просто...    Когда Константин подал самовар, Маркыч, продолжая улыбаться, заметил:    -- Гуляй, Матвей, не жалей лаптей... Вот как мы нынче, Коскентин, расширились: на печи и проезду не осталось.    Попивая чай, Маркыч болтал о разных посторонних предметах, точно пришел с визитом.    -- Тошно, поди, тебе у нас-то кажется?-- говорил он со вздохом.-- Темнота у нас, грязь... вполне необразозание... Скучаешь по Питеру-то?    -- Нет, пока ничего.    -- Сказывают, у вас там духовое освещение... Светлее, чем днем, а мы тут, как в темноте, барахтаемся... как слепые щенки.    По тону этого разговора Авдотья Ивановна поняла, что отец заведет речь о Степаниде, и разсердилась на мать, которая обещалась крепко молчать. Поболтав о пустяках и выпив три стакана чаю, Маркыч заговорил деловым тоном:    -- А я на тебя, Авдотья, вот как сердит... Обидела ты меня.    -- Это вы насчет Степаниды, батя? Маминька даже совсем напраспо обезпокоила вас... Так, простой разговор был. Мало ли о чем женщины промежду собой болтают...    -- Мать тут ни при чем. И даже совершенно наоборот... Я-то ничего сном-делом не знаю, а у нас, в Горушках, которыя посторонния бабы высуня язык бегают. Действительно, был разговор и касаемо Степаниды... Одним словом, дуры-бабы, и больше ничего. От скуки языки чешут...    В виду такого мирнаго настроения отца, Авдотья Ивановна потребовала бутылку рябиновой наливки и сама принялась угощать. Маркыч не отказывался, а только заметил:    -- Что же, в гостях воля хозяйская... Терпеть ненавижу я эту самую отраву.    -- Все во-время, батя.    -- Ежели для разговору слово, оно, конечно...    Когда половнна бутылки была выпита, Маркыч подвинулся к дочери совсем близко и, осторожно оглядевшись кругом, заговорил:    -- А я все-таки, Дуня, того... значит, обида мне от тебя вышла... Затем, напримерно, ты матери все обсказала, а с отцом молчком? Не чужой ведь я тебе и могу вполне соответствовать... Мать она, конечно, мать, а все-таки баба, как ее ни поверни. Я бы тебе не то сказал: бери Степаниду с руками и ногами. Вот и весь разговор...    -- У ней есть жених, батя...    -- Жених?!.. Такими-то женихами в самый раз забор подпирают... А я все могу понимать. Пропадет Степанида в Горушках, и больше ничего. Вот такая же сибирская язва и будет, как кума Ѳедосьи или кривая Фимушка. Разве я не понимаю?-- даже весьма превосходно. Вот как даже понимаю... Родная кровь, жаль, когда на глазах будет пропадать.    Такой неожиданный оборот разговора как-то совсем ошеломил Авдотью Ивановну. Она боялась встретить со стороны отца самый суровый отказ, а он сам предлагал ей именно то, о чем она не смела заикнуться. Она незаметно впрыснула себе морфий, раскраснелась и разсказала откровенно отцу всю историю домика на Петербургской стороне. Маркыч даже вскочил со стула и начал ругаться.    -- А об отце-то, небось, и забыла?!.. А?.. Да я... ах. Боже мой! Да я бы в дворники к тебе пошел... Сделай милость... было поработано... Вот как гнул коробку, поясницу в другой раз не разогнешь, ноги от сиденья отекают. А тут: нацепил на себя дворницкую бляху, взял в руки метелку -- начальство. Старуху оставил бы дома, пусть живет с Петькой... да-да-а!.. А генералу спасибо, что он и о Степаниде позаботился. В глаза не видал -- и заботится. Ну, и отца Степанидина не забыл бы.    Собираясь уходить, захмелевший Маркыч топнул ногой и заявил с решительным видом:    -- Да что тут разговаривать: завтра же увози Степаниду. А потом я буду ждать от тебя письма...   

VII.

   Сначала Авдотья Ивановна очень была довольна неожиданным оборотом дела. Оставалось только уговорить сестру, что было совсем не трудно, как она думала. Никто не отказывается от своего счастья. Конечно, деревенской простой девушке страшновато будет решиться на поездку в Питер, будет плакать -- ну, да девичьи слезы подешевле дешевых бабьих слез. С другой стороны, раздумавшись, Авдотья Ивановна почувствовала глухое недоволество поведением деревенских родителей. Как они оба ухватились за будущий дом на Петербургской стороне, и каждый думал только о себе. И Степаниду готовы хоть сейчас продать, только самим бы устроиться, и друг друга тоже не жаль. Авдотья Ивановна даже всплакнула, хотя и старалась оправдать стариков деревенской темнотой и бедностью. А тут еще получилось письмо от "генерала".    "Милая Дунечка, зажилась ты в