стихов, но не их способность слушаться, повиноваться и любезно выполнять курьерскую просьбу. Античный поэт тоже мог обратиться к своей книге, убеждая ее идти к читателям, любить умных собеседников и вызывать сочувствие, как взывал Овидий в начале «Скорбных элегий». Но Данте обращается к одному отдельному стихотворению, и если в чем-то и был «индивидуализм» Данте, то лишь в этом: кроме дружбы, Данте признавал такое приятельство, простое человеческое благожелательство, не создающее великих произведений, в отличие от дружбы, но помогающее распространению великих произведений.

Для нас этот низший уровень, приятельства, а не дружбы, служебных произведений, а не самостоятельных, мог бы быть соотнесен с массовой культурой. Другое дело, что, как вообще Данте не живет в «Новой жизни» никогда в мире окончательных решений, так он не принял бы самодовольства современной массовой культуры, хотя и в чем-то оценил бы ее искренность.

Что такое куртуазная традиция, которой следует Данте Алигьери в «Новой жизни»? Если говорить совсем кратко, это придворная традиция, понимающая любовь как служение, рыцарское или монашеское. Канон куртуазной любви был строго разработан, наподобие монашеских уставов: «тонкая любовь» требует легкого сердца, иначе говоря, умения не обижаться на капризы дамы, требует также «сладостной думы», работы воображения, помогающего вспоминать даму и представлять ее как вершину желаний. Куртуазная любовь — это всегда любовь мудрая и ответственная; сколь бы ни было пламенным увлечение, сама эта пламенность должна быть прозрачной. Видя даму, нужно было уметь ее созерцать, следя за собственными переживаниями (слово «трубадур» и означает буквально «находчивый», умеющий находить нужные слова и мелодии, но и умеющий всегда не терять себя в любовных увлечениях); а мысль, устремленная к даме, шествовала к ней с усердием паломника.

Хотя куртуазная любовь подпитывалась разными источниками, от персидской и арабской поэзии через Мавританию до этики путешествий в Святую землю, общим знаменателем всех этих влияний было самообладание, совершенно не свойственное античной любви, ревностной и требующей присутствия любимого человека. Античная любовь должна была непременно исполниться, и если есть препятствия к ней, то это переживалось болезненно, как ненормальное, и классическая риторика обязывалась преодолеть эти препятствия ради физических целей любви.

Тогда как «тонкая любовь» — это всегда сладостное страдание, радость-страдание. Она наслаждается тем, что она уже состоялась, даже если состоялась в мечтах или во сне, и она страдает оттого, что требует принадлежать ей всецело. Отсюда такие странные для нас образы, как съедение сердца, которые мы встретим и в «Новой жизни»: это образ того страдания, которое только и позволяет быть не просто служителем или приятелем, но другом любви, всецело раствориться в ней.

Данте Алигьери поправляет куртуазную любовь: для него важно не страдание само по себе, а страдание как движение к знанию, как та пассивность, которая позволяет забыть о себе и выучить жизненный урок. Равно как Данте вовсе не настаивает на самообладании — напротив, он говорит о своей слабости, об отчаянии, о подавленном состоянии, что только календарь и увещания Амура помогали ему избавиться от внутреннего угнетения. Один раз он даже замечает, что лучше промолчать, чем говорить по-старому, — тема молчания — как смены речи, как требования нового ее качества — впервые возникает здесь в мировой литературе. Вообще, Данте первый ввел в литературу всю названную тему: полной слабости, которую невозможно превозмочь силой воображения, которая и образует то телесное существование, по отношению к каковому искусство всегда будет «другим», всегда будет опытом возвышенного.

Смерть Беатриче, кульминация «Новой жизни», стала для Данте поводом не к отчаянию, но к ученым занятиям: он хотел создать то новое Писание, которое и позволит созерцать одновременно и судьбы мира, и судьбу Беатриче. Сама книга утешала его, утешали первые читатели, и сама Беатриче с небес подтвердила, что это Писание авторитетно.

«Новая жизнь» создавалась в 1292–1293 годах. Жанр «книжицы», обозначенный вначале, не был в новинку в Средние века: обычно так называли памфлет, в котором также могли быть и стихи, и проза. От памфлета в «книжице» Данте автокомментарий к канцонам и сонетам: как в памфлете нужно обязательно пояснять, что означает какой необычный образ, чтобы доказать читателю, что речь идет об актуальных вещах, так и Данте объясняет, как устроены его стихи и в какой части стихотворения что рассказывается. Впрочем, рядом с памфлетом Данте поставил пародию: он иногда, поделив стихотворение на тематические части, оставляет читателю подробнее прокомментировать стихи, а один раз даже обещает объяснить темное место еще более темным пояснением. Тем самым автор показывает, что для него важнее не присутствие переживаний здесь и сейчас, а возможность сохранить внимание и острый ум даже в гуще сильнейших переживаний.

Для понимания «Новой жизни» важно, что Данте следовал и в этой книге, и в «Божественной комедии» правилу четырех толкований. Священный текст (и Данте ставит свои книги на одну полку с Писанием — такая дерзость оправдана смертью Беатриче, которая, сама блаженная, может благословить книгу из Царствия Небесного) имеет буквальный смысл, иначе говоря, рассказанную историю; аллегорический смысл, иносказание, выражение одним предметом другого предмета; моральный смысл, не сводящийся только к моральному примеру, но вскрывающий нравы людей и свойства вещей; наконец, анагогический, «возводящий» смысл, обращающий от земных предметов к небесным. В книге Данте мы встречаем образы, которые понятны, только если их истолковать по всем четырем смыслам: скажем, та же «рубрика», в самом начале, буквально указывает на начало книги, красную строку, новый предмет речи; аллегорически — на страдания, в том числе страдания зрения, через которые Данте шел к ясному интеллектуальному видению; морально — на любовь как дело сердца, дело крови, страдания и сострадания; наконец, анагогически — на то, что настоящая новая жизнь открыта на Кресте, до которого действительно, как говорит Данте, мало что можно разобрать в истории, и тогда события его собственной жизни — события христианской эры.

Конечно, «Новая жизнь» увлекает величием и громадными перепадами переживаний, но, если не иметь в виду при чтении хотя бы иногда этих четырех священных смыслов, мы не дочитаем книгу до конца надлежащим образом. Мы не поймем, почему Беатриче является в кроваво-красных одеждах и почему Амур несет