вместе с крестником Зигмасом возле кошловины жерновов. Будто мертвые оба. Горбунок надрался. Ребенок умотался. Оказывается, мельник Каушила двух дочек замуж выдает. На пятые сутки свадебники повалились где попало. Для музыкантов места в избе не нашлось. Что будет завтра утром, когда свадебники продерут глаза — даст скупердяй Каушила опохмелиться или нет?.. Если и не даст, плату за музыку все равно надо забрать, как договаривались, — половину куличной мукой, а половину водкой. Вдобавок, их зовут в Скудутишкис. Пожалуй, до осени дома побывать не удастся.

Видит полицейский бесенок, что дело худо. С хмельным бесенком по-хорошему не договоришься. Хоть он и твой двоюродный брат. Надо совесть Горбунка пронять не словом, а сном. Поэтому птицей слетал в Кукучяй, принес оттуда стоны Марцеле и, для верности, хрустнул сваями старой мельницы да рявкнул голосом Синей бороды:

— Вставай, безбожник! Прощайся навеки!

Вскочил Горбунок, будто ужаленный, и разбудил Зигмаса:

— Я пошел.

— Куда?

— Домой.

— Что случилось?

— Марцеле умирает.

— Иисусе! И я с тобой...

— Нет. Ты остаешься. У Каушилы муки завтра утром не бери. Все водкой потребуй. Скажи — на поминки. Для тетушки.

И убежал Горбунок с гармоникой на плече. Казалось ему, что это не ноги его несут, а она, проклятая музыка...

— Марцеле, Марцелюте, — повторял всю дорогу, а душа полнилась раскаянием в своей беспутности и священным гневом на Синюю бороду, на этого дьявола, который напугал его жену так, что та даже слегла.

Слава богу, Марцеле стонала. Значит, еще жива. Но как застрял Горбунок в своих сенях среди баб, так и ни с места. Набросились на него бабы, будто вороны на ястреба:

— Пьянчуга!

— Скотина!

— Ублюдок!

— Где глаза твои? Где совесть? Баба умирает, а ты водку хлещешь по свадьбам, будто пес паршивый, шлендаешь. На своей гармонике проклятой наяриваешь!

— Ирод!

— Чтоб ты провалился!

— Чтоб ты скис!

— То-то. Ага! Такую женщину в могилу свел, и что теперь делать будешь?

Сапожник присел на корточки, за голову схватился:

— Фельдшер где? Аукштуолис?

— Ишь, когда допер!

— То-то. Ага! Задним умом крепок.

— Без тебя позвали!

— Да будь ты проклят, злодей!

Так и затюкали бы бабы босяков Горбунка. Спасла Марцеле:

— Йонялис, ради бога... Зови ксендза. Не выдержу больше!

Сама гармоника вырвала его из бабьей толпы, по воздуху унесла в настоятелев дом. Однако Антосе даже двери не открыла. И не поверила его мольбам:

— Проваливай! Настоятель болен.

— Что же мне делать-то?

— Беги в нижний дом. Буди викария.

В нижнем приходском доме еще не спали. Дверь открыл органист Кряуняле, пьяный вдрызг.

— О! Долгожданный гость! Милости просим.

— Некогда. Баба умирает.

— А пускай ее умирает. Баб — до черта, а настоящих музыкантов — на пальцах сосчитать! Нам умирать нельзя. Нам надо опохмелиться! Викарий! Этот музыкант пришел, который ксендзов и господ без ножа режет. Хочешь познакомиться?

— Пусть войдет.

— Не войду! — взвизгнул сапожник. — Перестаньте шутки шутить!

— А кто же ты еще? — рассердился органист. — Зачем тогда музыку с собой притащил?

Только теперь Горбунок почувствовал у себя на плече гармонику. Тяжелой она показалась, будто из свинца.

— Ага! Поймал на вранье! — вскрикнул Кряуняле и, схватив за ремень гармоники, затащил Горбунка в дом да потребовал приветствовать песней викария, который, едва живой, клевал носом за столом.

— Не могу, — возражал Горбунок, одурев от блаженных запахов.

— Почему не можешь?

— Бесенок мой куда-то подевался.

— Объявится! — и, наполнив стаканчик вином, влил в глотку Горбунку. — Не бойся, не освященное. Краденое. Из погреба Бакшиса! А теперь спой! Восславь викария Жиндулиса или валяй к Бакшису, чтоб он твою бабу соборовал.

— Недурно сказано! — загоготал викарий.

Загорелись щеки у Горбунка. Медлить было нельзя. Он сорвал гармонику с плеча и, заставив ее завизжать девичьим голоском, сердито запел:

Горбунок навалился грудью на гармонику, растеряв все свое остроумие, и жалобно застонал.

— Чистую правду говорит! — сказал Кряуняле и наполнил три стаканчика вином: — Примем еще, викарий, и потопали.

— Куда?

— К бабе.

— Мне нельзя. Пускай Бакшис топает.

— Бакшис не может. Болен. На тебе теперь все обязанности.

— Ладно. Выпьем. И потопаем.

Выпили все трое. Кряуняле и Горбунок встали, а Жиндулис — нет. Жиндулис вдруг рассердился. Вспомнил про песенку. Как смеет этот горбатый дьявол над ксендзом издеваться? Разве квартира викария — хлев? А сам он разве жеребец? За такие слова, по правде, надо бы язык выдрать.

попробовал обратить все в шутку Горбунок, но ничего не вышло. Жиндулис вломился в амбицию и спрашивал дальше:

— Известно ли тебе, темный ты сапог, что ксендз ради своего призвания, если надо, должен отречься от всего на свете: от любви, богатства, матери, родины?!

сами вылетели у Горбунка слова вместе с поросячьим визгом из мехов гармоники. Его пьяный бесенок проснулся-таки наконец!

Побледнел Жиндулис, будто мел. Схватился за нож. Хотел полоснуть по мехам гармоники, но Кряуняле цапнул его за руку.

— Я же тебе говорил, Стасис, — он сущий черт! Не принимай близко к сердцу.

— Я покажу ему смеяться!

— Перестань, Кулешюс, — взмолился органист. — Разве не видишь, что викарий молод да зелен. Шуток не понимает!

— Молод — постареет, глуп — ума не наберется. Ничего путного из него не выйдет!

— Выйдет! Я пробьюсь! — не сдавался Жиндулис, которого вдруг проняла недобрая икота.

— Пробьешься. Выйдет, — успокаивал его Кряуняле, с хитрецой подмигивая при этом сапожнику. — А что мы с Кулешюсом тебе говорим? Да поможет тебе господь! Вставай. Только гляди в оба, чтоб раньше сроку колени не преклонить!

— Не преклоню. Пойду.

— Иди. Далеко пойдешь. Так что примем все втроем и потопали к бабе Кулешюса.

— Не потопаю. Ненавижу баб.

— Давай, Кулешюс, выведем святого на двор. Худо ему.

Музыканты, чокнувшись, выпили и вывели Жиндулиса на