взвизгнул Горбунок, когда монах, наконец-то прорвавшись, улепетывал к дому настоятеля так, что даже святое вервие, которым он был опоясан, свистнуло по воздуху.

— Куси! Куси! — кричал вслед ему Напалис, и вороны, взмывшие над оградой костела, тучей затмили небо.

Вот тогда двойняшки Розочки вместе со стаей богомолок и бросились наземь, решив с перепугу, что началось светопреставление. Однако вороны между тем бросились врассыпную, и богомольцы, подняв головы, удивились, что солнце так близко, а черных ворон как не бывало... По голубому небу летели клином журавли и курлыкали людям:

— Живы, живы?

— Живы, живы, пока живы! А когда умрем да в небо взлетим, разве лучше будет? — закричал Горбунок, запрокинув голову.

Журавли молчали, не отвечая летели дальше. Только Напалис схватился за лоб и в страшном удивлении закричал:

— Какашка! Журавлиная какашка брызнула!

— Откуда знаешь, что это журавля, а не господа бога, Напалис? — спросил Горбунок.

— А не воняет, только ветром пахнет! — ответствовал Напалис.

Ну и смеялись же босяки, ну и хохотали, радуясь, что у вдовца Кратулиса растет такой бойкий малыш, что журавли на крыльях принесли в Кукучяй такую раннюю весну.

На третий день монах, взобравшись на амвон, уже не просто стращал, а осыпал проклятиями кукучяйских безбожников и всех, кто посмел «ослиным смехом» им подхохатывать да глашатаев святого писания осмеивать и невинных детей с пути истинного сводить.

Обрисовав жуткую картину гибели Содома и Гоморры, Синяя борода снова уложил крестом весь костел и своей молитвой вызвал такие стенания баб да такое слезопролитие, что даже кукучяйские евреи к костелу сбежались.

— Ой, что с католиками случилось?

— Конец света, Иосель.

— Ой, с какого конца этого конца ждать?

— От Асмалай! От Асмалай! — заверещал Напалис, показывая пальцем на запад.

Обернулись мужики на небо и увидели, что от деревни Асмалай так и прет огромная туча, будто тесто из квашни лезет. Тут же молнии небо перекрестили. А бабы как раз из костела повалили и, увидев эти белые кресты на небе, вскричали: «Иисусе Мария!» Евреи пустились домой, а вслед за ними бросились наутек и добрые католики. Смех смехом, а вдруг этот синебородый черт и впрямь накликал Содом и Гоморру?!

3

Содома и Гоморры не было. Зато был потоп. Как затянуло пеленой небо, как разверзлись хляби небесные, то три дня и три ночи шел серый ливень, не давая передыху, пока река Вижинта не потеряла берега, а Горбунок — терпение. Высунулся из дырявого конька своей избы и возопил к господу:

Достал из-под полы гармонику и принялся звуками музыки утихомиривать ливень. Тучи мгновенно поредели, зато к избе сапожника сбежались все кукучяйские богомолки.

— Не перестанешь ты, чертов скворец, покой великого поста нарушать! — закричала главная из них — Катиничя.

— Не перестану, пока настоятель Бакшис не придет сюда и не покается в том, что синебородого громилу в Кукучяй пустил и тучи на нас напустил.

— С дымом твою лачугу пустим! — возмущалась Катиничя.

запел Зигмас, а его брат Напалис замекотал по-козлиному. Вслед за Напалисом заулюлюкали все дети босяков.

Попробовали богомолки жену Горбунка Марцеле на помощь призвать, но та слабым голосом из-за двери ответила:

— Не мне на крышу карабкаться. Делайте, что хотите!

— Чтоб ты распухла, ведьма яловая! — взвизгнула Катиничя.

— Чтоб ты разбухла! — подхватили двойняшки Розочки, однако попятились.

— Прочь, божьи свечки, Бакшисовы овечки! — кричал Напалис, вместе со всей стаей ребят разбрызгивая лужи, вопя «аллилуйя» да блея по-козлиному.

Солнце, проснувшись от этого гама, решило, что пастухи Крауялиса уже выгоняют на луг стадо. Раздвинув тучи, поглядело вниз и по-девичьи зарделось, обрадовавшись песням Горбунка. Благодарное за песни, оно держало Кукучяй в своих лучах весь конец великого поста и даже долго после пасхи, пока Горбунок вместе со своими крестниками из проклятий Синей бороды плел веселые песенки и по воскресеньям после обедни смешил кукучяйский люд возле корчмы.

Как на грех, Синяя борода испортил жизнь одному только пастырю кукучяйского прихода Бакшису, потому что пашвяндрская графиня Мартина, его крестница (ах, боже мой, родная его дочь, которую он прижил с ее покойной мамой Ядвигой!) подцепила странную болезнь. Как упала без чувств во время первой проповеди, так и не обрела дара речи, когда очнулась. Пока Мартину лечили дома, настоятель больше жил в Пашвяндре, чем у себя, а когда утянский психиатр Фридман, нанятый за огромные деньги, увез Мартину на лечение за границу, Бакшис вконец спятил. Каждый божий день, еще затемно отслужив заутренню, бродил по сосновым борам, как душа без места, а вслед за ним, будто тень, семенил Нерон. Ночью, изнывая от бессонницы, сидел при свечах, писал письма Фридману, молился, а Нерон бродил за окнами и выл, сочувствуя своему хозяину. Одна беда — не беда. В день святого Иоанна кондрашка хватила эконома Пашвяндре, Еронимаса Шмигельского. К его гробу сбежалась толпа кредиторов с охапками векселей, настоящих и поддельных. Пашвяндрское поместье, оказывается, было почти целиком заложено в Земельном банке. Дело запахло торгами. Новые заботы навалились на Бакшиса, потому что только он переживал за будущее графини Мартины. Выживший из ума граф Михалек играл в шашки со своим стареньким слугой Франеком, а вдова Шмигельского, крестная Мартины, госпожа Милда, переняв должность покойного мужа, плевала в потолок, думая лишь о своем трауре. Хотя траура-то — с гулькин нос. Каждое воскресенье на скамье Карпинских, прикрыв лицо черной вуалью, она посылала молитвы не к алтарю, а к смертельному врагу Бакшиса — начальнику кукучяйского участка Мешкяле, который, погубив когда-то графиню Ядвигу, теперь, по словам Горбунка, снимал у господина Крауялиса квартиру, жеребца и жену...

Ни с кем не советуясь, настоятель Бакшис отвел тучу торгов, скупил все долговые расписки, векселя, квитанции Земельного банка, сложил их в огромный конверт, перевязал красной ленточкой и, запечатав церковной печатью, запер в железном шкафу, сделав в своем завещании дописку, что этот конверт после его смерти следует вручить графине Карпинской. Может, когда-нибудь, вернувшись в рассудок, она поймет, что к чему... Ах, господи, дозволь увидеть хотя бы перед смертью Мартину здоровой! И ничего больше. Ничегошеньки. Ты же видишь, боже, что твой верный слуга, обратив свои сбережения в кипу бумажек, отрекся от всего