тогда, в пастушьем далеком мальчишестве, и для меня все было — только впереди?..

***

Голубь летает.

Голубь так же ходит, сидит...

А вот он стоит на мокрой от недавнего дождя плите панели, на самом ее краешке, и деловито клюет-щиплет мокрую травку. Что-то нужное в ней. Элегантный голубь на красных ножках.

Он совсем не боится меня, и я ему благодарен за это. Тем более что и солнце нас осветило.

***

Буйная ботва молодого картофеля, которого так много за светлыми окнами хаты, где я читаю за столом, снова напомнила давнее уже утро в шестьдесят третьем году, когда мы втроем путешествовали машиной по Гродненщине и в Лиде заходили к человеку, который дружил с Валентином Тавлаем.

Колесник пошел в тот домик на окраине, а мы с Короткевичем пока что остались на дворе, широко зеленом от только что зацветшей бульбы, и издали любовались тем, как на открытой веранде бабуся что-то вязала, а с пластинки ей... как же хорошо, как сердечно пел итальянский хлопчик Лоретти. Чудесную «Ave Maria»

***

Оно все повторяется — чередование суровых белых зим и многокрасочных, таинственно прекрасных летних дней, оно идет своим, не нами придуманным и не нам подвластным ладом. А мы либо любуемся, либо вспоминаем. А то и не замечаем всей красы природы, как будто у нас в запасе вечность.

Когда мы возвращались с озера — с уловом, удочками и резиновой лодкой,— на меже между молодым березником и седеющим овсом, за которым в зеленой лесной стене особенно волнующе выделялись коричнестволые сосны, мне с живостью вспомнился пятьдесят восьмой год. Здесь, на Свитязи.

Наш малыш еще падал, запутавшись в ромашках, ловил ручонками маленьких лягушек. Я лечился чарующей, почти безлюдной природой от ужасной все-таки невозможности работать, быть разумно спокойным. Читал, а главное — как казалось теперь, на овсяно-березовой меже — любовался чудесным, таким близким одновременно, бесконечно загадочным миром.

Или это важно только для меня? Или я отдаю его на радость другим?.. Таинственная музыка, которую не уловить, не передать до конца, до всей глубины не одному, а миллионам Мицкевичей. И какое это счастье,— быть и приемником и передатчиком этой музыки.

***

Стою над поплавком.

Вокруг — над рекой, над кустами и лугом — неуемные, одержимые жаворонки и соловьи. Таинственное, полное глубокого смысла погромыхивание грома.

Цимбальный пляс дождя по воде. И тогда — наконец! — большая, первая красноперка...

А молния все крестится. И в самом деле — как испуганная молодица.

***

Наше чудесное лето. Богатое жито, в котором всегда хочется полежать. Трава — в густой, роскошной цветени тысячелистника, ромашки, колокольчика — небывало хорошая, чуть не до пояса. Лен догорает своим голубым цветом, который у дороги щедро осыпался на песок.

Редко бываю в последнее время в родных местах и потому, кажется, могу свежим глазом смотреть на их простую и очень непростую красоту.

А «свежий глаз», по-журналистски говоря, очень нужен. И в творчестве,— чтобы оглядываться на сделанное как можно объективнее, и в созерцании красоты природы, чтобы видеть, находить в ней каждый раз новое.

***

Пальчики негустого дождя шаловливо ощупывают стекло окна, перед которым я работаю, сидя за деревенским столом. Откуда он взялся, озорник,— с чистого неба, после такого солнечного утра?..

***

Иду вдоль гряды сосняка, по росе. Справа — солнце. Недавно взошло. Оно — сквозь деревья мелькает, скользя по лицу, и я чувствую себя пастушком, который идет вдоль плетня. Домой, позавтракать. Хоть тарахти по соснам палкой — как по штакетнику.

***

Старенькая баня в частом гонком березняке, в которой обычно целую неделю хозяйничают черти, в субботу натоплена пришлыми плотниками, что рубят хату на окраине деревни.

Пригласили помыться. После пара, от которого захватывает дух,— студеная вода из криницы. По пять-шесть ведер — с головы до ног. Даже березки стали белее, и все кругом почистело!

***

Румяное утро над озером. Под соснами, в кустах, выбежав из воды, вытирается молоденькая, стройная загорелая студенточка. Даже приостановился я на стежке, чтобы не испугать...

После, под вечер, увидел ее — не такая красивая

***

Хлебно-сосновая тишина. Над тишиной — от озера — летит ворона. Пчелиным гудом гудит большая поляна гречки. В белой пахучей каше — высоченная одинокая сосна и невысокий, приземистый дуб, издалека будто груша-дичка.

Снимал это, стоя на коленях в мокрой рослой гречке.

***

Озеро Нарочь.

Солнце идет к закату. Взглянуло из-под тучи, словно исподлобья, и волны, неспокойные от холодного ветра, как-то сразу студено, невесело заблестели под черным потолком низкого неба.

Дождевая туча разделилась на два крыла. Левое — тяжелое, ливневое — пошло на юг, где болота над речкой Нарочанкой и Гатовский бор. А правое — разреженное, просвечиваемое солнцем — потянулось сеткой дождя по мелколесью, дачам и хуторам.

На востоке — две радуги: ниже — поярче, выше — слабая. Когда погустел дождь, радуга, что пониже, с тучей, которую она обнимает, приблизилась к нашей лодке. А та, что повыше, осталась на месте, с концами, утопленными в озере далеко, у самых его южного и северного берегов. Когда правое крыло тучи протянулось, прошло дождем по мелколесью, дачам и хуторам, радуги раскололись пополам — левая половина их поблекла и пропала, а правая на густой темени тучи, будто надежно вбитая концом в южный берег, дотлевает постепенно...

Ближе к берегу волна пошла помельче, нас перестало заливать, и мотор наш заговорил веселее.

Возле дач нас вышли встречать. Пропала вся наша грозная поэзия: мы остались просто неудачливыми, мокрыми рыбаками, которых, подтрунивая, отогревали чаем.

***

Входя в залитую солнцем, радостно-неспокойную, до светлого песка прозрачную воду, подумал:

Написать надо и о том, сколько я за жизнь потребил красоты природы. На земле, на воде, в небе. Над тихой речушкой в родных местах, глядя на гусиный поплавок. Меж кавказскими могучими буками над зеленой тесниной. В безмежии донской или винницкой пшеницы. Над океаном. Над белыми облаками. На белом белорусском поле, под низким солнцем предвечерья, когда так хорошо, так чисто на душе после трудового дня. Да и тут, над Нарочью, много потребил. Под соснами, на стремительном и шумном