- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (21) »
— Нет, не бреюсь.
— Это хорошо, что ещё не бреешься. Если бы ты брился, пришлось бы мне тебя ещё всяким другим вещам учить. Да в тринадцать-то лет и бриться никому ещё не надо. Ты ведь сказал, что тебе тринадцать?
— Одиннадцать! — поправил я.
— Гм… Одиннадцать — это ещё меньше, чем тринадцать. А ты знаешь, когда винцентов день?
— Знаю.
— Винцентов день — двадцать первого января. Был когда-то двадцать второго, а теперь уже лет десять, как справляют его двадцать первого. Перед Винцентом всегда были Агнешки, а ныне Агнешек не бывает. Кто-то нос в календарь сунул и Агнешку вычеркнул. Ты в календарь не заглядывал?
— Нет.
— Иной раз думаю я об этом и никак, ну никаким способом догадаться не могу, кто в календарь нос сунул и такой ералаш в именах сотворил… Гляди! — И старик вынул из кармана мятую бумажку. — Вот тебе нотная бумага. К винцентову дню надо бы кое-чему тебе обучиться.
— Научусь, — пообещал я.
Он посмотрел ещё на мои зубы, постучал по ним пальцами, потрогал губы — крепкие ли они. Отошёл в сторонку и ещё довольно долго меня разглядывал, сощурив глаза, словно хотел убедиться, что труба мне идёт.
— Ну, значит, занимайся! Никто ещё сразу учёным не родился! — закончил он разговор и свернул к нижнему концу улицы, перешёл по мостику замёрзший ручей и ещё несколько раз оглянулся на меня.
Я заторопился домой.
Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо.
— Что же ты такое тащишь? — спросил ещё отец. — Музыку. — Ты что, играть на этом умеешь? — Нет, не умею. Отец перестал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и понёс его маме. Я вошёл в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы. Отец в ту же минуту оказался возле меня. — Что же ты намерен с этой штукой делать? — спросил он. — Играть на ней. — Как же ты станешь играть, раз не умеешь? — Учёным ещё никто не родился. Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку и даже покраснел от натуги. — Он заткнут чем-то, кажись, — сказал отец, вытирая рукой слёзы, выступившие на его глазах. — Нет, он не заткнут, — сказал я. — А ты сам-то пробовал? — Нет. В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать всё, что хочешь. Я увивался возле отца — уж очень мне хотелось самому затрубить. — Дайте, папа, я попробую. — Отстань! — не сдавался отец. Он ещё раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зелёные орехи. — Никакого толку не будет! — сказал он и подал мне инструмент. Я приложил к губам мундштук. — Великоват для тебя, — заметил отец. — Что? — Геликон. — Ничего не великоват! — Да, да. И мундштук великоват. — Нет. Просто ещё холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя. — Ещё чего! — Нет, правда! — Кто тебе сказал? — Я уж знаю. — А как же в мороз музыканты играют? — Они не играют. — А почему бы им не играть? — Из-за холодных мундштуков. — А они всё-таки играют. — Так надо мундштуки-то прогреть сначала. Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца. — Он чем-то заткнут, — завёл опять своё отец. — Мы попробуем сделать что-нибудь. — Что? — Не знаю. — Погоди, я принесу проволоку. — Зачем? Я снова прикоснулся к мундштуку и извлёк из геликона несколько бессмысленных звуков. — Плохо, очень плохо. Так не играют, — сказал отец. Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук. — Что ты сделал? — удивился отец. — Ничего. — Труба не заткнута? — Нет. — Как же ты додумался? — Вот так и додумался. И вдруг мы оба очень обрадовались. — Ну, покажи, я тоже попробую, — предложил отец. — Погодите! — Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и
КОГДА Я ПРИШЁЛ ДОМОЙ…
Мама дождаться меня не могла и послала отца на улицу посмотреть, где это я застрял с водой. Отец стоял у ворот, и видно было, что он чем-то недоволен. В руках он держал крохотный окурок. Папа-то мой завзятый курильщик и обычно бросает сигарету, когда от неё остаётся один уголёк, который обжигает губы. Обожжётся — и ходит по дому ворчит, иногда с мамой или со мной ссорится. При этом мне кой-когда здорово попадает. Я как увижу, что отец курит и окурок всё меньше становится, так меня просто нетерпение разбирает поглядеть: что же дальше-то будет? Маме порой не терпится, и тогда она вмешивается раньше времени: — Брось! Опять ведь обожжёшься! Отец прикладывает окурок к губам, морщится и в ту же минуту выплёвывает его на пол. — Что я говорила? — скажет мама. — Хоть бы разок усищи свои спалил. У отца усов нет, вот он сразу и выходит из себя: — Да что ты ко мне с этими усами пристала? — Будь у тебя усы, давно бы ты их спалил, — говорит мама. — Да что тебе мои усы дались, а? Я на всю семью работаю, ночей не сплю, и никто этого не ценит. — Перестань. — А ты на что здесь смотришь? — накидывается на меня отец. Он хватает меня за ухо, притягивает к столу и требует мой школьный дневник. Конечно, когда родителям вздумается придраться к своему ребёнку, так они первым делом дневник спрашивают. Перелистают его, а потом дадут взбучку за плохую отметку, полученную ещё в начале учебного года. — Почему у тебя нет пятёрок? Всякому небось хочется, чтобы у его сына или дочери были в дневнике одни пятёрки! Попробуйте представить себе, что выйдет, если исполнится это желание! Все ученики станут пятёрочниками, и никаких табелей не надо, достаточно лишь объявить, что весь класс аттестован. Но что с такими делать, у кого нет музыкального слуха? Или, скажем, Ян Ма́тейка. Он и перекувырнуться-то толком не может. Он знает, как надо перекувырнуться, но он такой увалень, что никак у него кувырканье не получается. Почему же в таком случае у Яна по физкультуре пятёрки нет? Вот о чём я и думал, подходя к папе. Я чуть-чуть улыбнулся. Таким способом можно иногда изменить или хотя бы поправить отцовское настроение. — Где ты болтался? — начал отец и тут же выплюнул окурок. — Я не болтался. — «Не болтался, не болтался»! Всё воды ждал? — Да, ждал. А потом меня остановил дядя Загрушка. — Все тебя останавливают! Бегай побыстрей, так никто и не остановит! — А меня вот остановили.Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо.
— Что же ты такое тащишь? — спросил ещё отец. — Музыку. — Ты что, играть на этом умеешь? — Нет, не умею. Отец перестал хмуриться. Он осмотрел трубу со всех сторон, взял у меня ведро и понёс его маме. Я вошёл в дом, подпрыгивая и растирая закоченевшие пальцы. Отец в ту же минуту оказался возле меня. — Что же ты намерен с этой штукой делать? — спросил он. — Играть на ней. — Как же ты станешь играть, раз не умеешь? — Учёным ещё никто не родился. Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку и даже покраснел от натуги. — Он заткнут чем-то, кажись, — сказал отец, вытирая рукой слёзы, выступившие на его глазах. — Нет, он не заткнут, — сказал я. — А ты сам-то пробовал? — Нет. В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать всё, что хочешь. Я увивался возле отца — уж очень мне хотелось самому затрубить. — Дайте, папа, я попробую. — Отстань! — не сдавался отец. Он ещё раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зелёные орехи. — Никакого толку не будет! — сказал он и подал мне инструмент. Я приложил к губам мундштук. — Великоват для тебя, — заметил отец. — Что? — Геликон. — Ничего не великоват! — Да, да. И мундштук великоват. — Нет. Просто ещё холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя. — Ещё чего! — Нет, правда! — Кто тебе сказал? — Я уж знаю. — А как же в мороз музыканты играют? — Они не играют. — А почему бы им не играть? — Из-за холодных мундштуков. — А они всё-таки играют. — Так надо мундштуки-то прогреть сначала. Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца. — Он чем-то заткнут, — завёл опять своё отец. — Мы попробуем сделать что-нибудь. — Что? — Не знаю. — Погоди, я принесу проволоку. — Зачем? Я снова прикоснулся к мундштуку и извлёк из геликона несколько бессмысленных звуков. — Плохо, очень плохо. Так не играют, — сказал отец. Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук. — Что ты сделал? — удивился отец. — Ничего. — Труба не заткнута? — Нет. — Как же ты додумался? — Вот так и додумался. И вдруг мы оба очень обрадовались. — Ну, покажи, я тоже попробую, — предложил отец. — Погодите! — Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (21) »