Джэн (могила которой вон у того куста белой розы) выходила замуж, и ничто не могло доставить ей такого удовольствия, как приезд Летти и мой на её свадьбу; потому что все мои сестры любили Летти, которая имела в себе что-то особенно привлекательное. Летти ни пол каким видом не хотела оставить ребенка дома, а я не хотел взять его с собой; но, поговорив между собою, мы решились оставить его с матерью Летти. Я видел, что ей было больно оставить малютку, потому до этой поры она не покидала его ни на минуту; Казалось, она чего-то страшилась, воображала себе всякие несчастья; боялась, пожалуй, что придут французы и унесут её ненаглядное детище. Ну, хорошо! мы взяли у соседей кабриолетку; я запряг все мою старую гнедую кобылу, и пустился с женой пышно, будто какой-нибудь герцог, через песчаные отмели, около трех часов; прилив был около полудня, и мы хотели воротиться до начала его, потому что Летти не могла отлучиться от ребенка на долгое время. День был прекрасный. – В этот день в последний раз я видел, как Летти смеялась от чистого сердца, а поэтому и я в последний раз был весел. Позднейший срок для переезда отмели был девять часов, – срок этот мы пропустили. Были неверны часы, да к тому еще мы потратили несколько времени, гоняясь за поросенком, которого отец подарил моей Летти; – наконец, мы посадили его в мешок, уложили в ящик позади кабриолета, поросенок кричал на все возможные тоны, мы, разумеется, смеялись, – смеялись и все, кто провожал вас. Среди нашего веселья закатилось солнце. Это нас немного образумило: мы только тогда узнали настоящее время. Я начал стегать старую кобылу, но она сделалась ленивее, чем по утру, – бежала ровною рысью, и еще замедляла ее поднимаясь на пригорки, или спускаясь с них, а таких пригорков от Келлета до берега находилось не мало. По отмели дорога была еще хуже. Песок отличался особенной вязкостью, потому что после дождей его нанесло более, чем было. О Боже мой! как же я бил мою бедную лошадку, желая воспользоваться потухавшей на горизонте красной полосой света. Может статься, джентльмены, вы не знаете, что значат песчаные отмели, или как мы называем их просто, пески. От Больтона, откуда мы спустились на отмели, до Картаэна больше шести миль; на этом пространстве находятся два больших канала, а остальное все ямы, да зыбучие пески. У второго канала от нашего берега стоит проводник на время переезда от восхождения до захождения солнца; во время же высокой воды его, само собою разумеется, там не бывает. Случается, что он остается и после захождения солнца, но только тогда, когда ему накажут заранее. И так теперь вы понимаете, по какой дороге мы ехали в ту ужасную ночь. Проехав мили две, мы благополучно переправились через первый канал; но в это время становилось вокруг час все темнее и темнее; только было свету, что красная полоса над холмами нашего берега. Вдруг мы подъехали к какому-то оврагу (не смотря на то, что песчаные мели кажутся такими плоскими, на них множество оврагов, и когда берега скроются из виду, этих оврагов вовсе незаметно). Песок до такой степени был вязок, что переезд через овраг отнял много времени; так что когда мы снова поднялись, темнота была страшная, и в ней я заметил седую полосу набегавшего прилива! Казалось, полоса эта находилась от нас не далее мили; а когда ветер дует прямо в залив, то быстрота прилива бывает неимоверная. «Господи помилуй нас и помоги»! сказал я, и тотчас же пожалел что сказал, опасаясь испугать Летти; слова эти были вырваны из моего сердца ужасом. Я чувствовал, что она дрожала всем телом и крепко держалась за мое платье. В эту минуту поросенок, как будто предчувствуя опасность, в которой мы все находились, поднял такой громкий визг, что, мне кажется, струсил бы и самый бесстрашный. Признаться, я сквозь зубы ругнул поросенка за его пронзительный визг; – но, в тот же момент я принял этот визг за ответ Бога на мою, молитву, – на молитву закоснелого грешника. Да! вы можете улыбаться, джентльмены, но Бог являет свою милость чрез все свои создания.

В это время моя лошадь была вся в мыле, дрожала и фыркала, как будто находясь под влиянием смертельного ужаса. Мы подъехали к окраине второго канала; вода подходила измученной лошади под ноги. Не смотря на все удары, которыми я наделял ее, она не хотела тронуться с места; она громко стонала и страшно дрожала. До этой минуты Летти не проговорила слова: она только крепко держалась за меня. Наконец услышав, что они что-то говорила, я наклонился к ней.

– Я думаю, Джон…. я думаю…. мне уж не увидеть нашей малютки!

И потом вырвался у неё вопль, громкий, пронзительный, раздиравший сердце! Это меня ожесточило. Я вытащил ножик, чтоб тронуть им с места старую кобылу. Нам предстоял один конец: вода покрыла уже нижние ступицы, а вам известно, что волны не знают сострадания в своем ровном набеге. Четверть часа показались мне длиннее всей жизни. Мысли, мечты, размышления и воспоминания сменяли друг друга с быстротой молнии. Тяжелая мгла, обвивая нас как саваном, казалось, приносила с собой запах цветов, которые росли в нашем маленьком садике, – это так и могло быть; она опускалась на них благотворной росой, а на нас гробовым покровом. Летти говорила мне впоследствии, что, кроме журчанья возвышавшейся воды, она слышала еще и плачь своего ребенка и слышала так внятно, как будто он раздавался от неё в нескольких шагах. С своей стороны, я не слышал и не мудрено, малютка наш находился от нас за несколько миль: я слышал только крик морских птиц, да визг поросенка.

В тот самый момент, когда я вынул ножик, до нас долетел новый звук, сливавшийся с журчаньем близких и с глухим ропотом отдаленных волн, – не слишком, впрочем, отдаленных; трудно было разглядеть что-нибудь в непроницаемом мраке; но на темном, так сказать, свинцовом цвете волн, в серой мгле, покрывавшей их, показалась нам какая-то черная фигура. Фигура эта становилась все яснее и яснее; медленно и ровно она плыла через канал прямо к тому месту, где мы остановились. О Боже! это был Джильберт Досон на своей сильной гнедой лошади.

Мы обменялись немногими словами; уж тут не до объяснений. В минуту нашей встречи, я не имел ни малейшего сознания ни о прошедшем, ни о будущем, – я думал об одном настоящем; думал о том, как спасти Летти, и, если можно, себя. Впоследствии, я вспомнил слова. Джильберта, что он привлечен был к месту нашей гибели визгом поросенка; я уже тогда услышал, когда все кончилось, что он, беспокоясь за наше возвращение, оседлал свою лошадь в женское седло и рано вечером переехал в Картлен наблюдать за нами. Кончись все благополучно, и мы никогда не узнали бы об этом. Нам рассказал это старый Джонас; и когда говорил бедняга, слезы ручьем катились по