голос, он продолжал:

– При таком положении дел, я начал приискивать случай поссориться с ним и, если можно, подраться. Если я буду в драке победителем (надобно вам сказать, что в ту пору я считался отличным боксером), я полагал, что Летти охладеет к нему. С этим убеждением, однажды вечером, во время игры в плитки (и теперь еще не знаю, каким это образом случилось и за чем; впрочем, от маленькой искры бывает иногда большой пожар), я придрался к нему и вызвал его на поединок. По румянцу, который то выступал на его лицо, то скрывался, я заметил, что вызов мой взбесил Досона, не смотря, что он, как я уже сказывал, был славный, ловкий молодец. Он скрыл, однако же, свой гнев, и сказал, что драться не будет. Какой же крик и хохот подняли окружавшие нас молодые люди. Крик этот и хохот и теперь еще отзываются у меня в ушах! При виде такого пренебрежения к нему, мне стало жаль его, и, полагая, что он не совсем меня понял, я повторил свой вызов, я как нельзя яснее объяснил ему, что ссора наша непременно должна кончиться дракой. На это объяснение Джильберт сказал, что никогда не ссорился со мной и не сердился на меня, что, может статься, некоторые его слова могли оскорбить меня, – и если так, то они сказаны были без всякого умысла, и он просил за них прощения; но драться не хотел. Трусость его до такой степени возбуждала во мне чувство презрения, что мне досадно стало за вторичный вызов, и я присоединил свой голос к насмешкам, которые стали вдвое громче и язвительнее против прежних. Джильберт выслушал их, стиснув зубы, бледный как полотно, и когда мы замолкли, чтоб отдохнуть немного и перевести дух, он сказал громким, но хриплым, не натуральным голосом:

– Я не могу драться: заводить ссору и прибегать к насилию, по моему мнению, весьма дурно.

Сказав это, он повернулся, чтоб уйти, но ненависть, злоба и презрение так сильно волновали меня, что я не мог удержаться, чтоб не закричать ему вслед:

– Говорил бы лучше правду, что трусишь. Молокосос! боится синяка под глаз! Экая невидаль! Уж лучше ходить с подбитыми глазами, чем считаться трусом!

Все расхохотались, но я не мог смеяться. Возможно ли было подумать, что такой здоровый молодец покажет себя трусом!

Не зашло еще солнце, как уже во всем Линдале говорили о моем вызове и об отказе Джильберта. Жители Линдаля стояли у ворот и смотрели ему вслед, когда он поднимался на гору, пробирался к дому, – смотрели на него, как на обезьяну или иностранца, и ни одна душа не пожелала ему доброго вечера. Такая вещь, как отказ от кулачного поединка, была неслыханно в Линдале. На другой день обстоятельство это сделалось совершенно гласным. Мужчины вслух называли Джильберта трусом и обегали его; женщины смеялись, когда он проходил мимо их, молодые люди и девицы провожали его криками: «Давно ли ты сделался квакером?» – «До свидания, мистер Джонатан-Широкополая шляпа!» и подобными колкими насмешками.

Вечером я встретил его, шедшего вместе с Летти от морского берега. Она чуть-чуть не плакала, когда я наткнулся на них при повороте в улицу, и смотрела ему в лицо, как будто прося его о чем-то. В эту минуту, как я узнал от Летти впоследствии, она действительно его просила. Она искренно любила его; и потому ей больно было слышать, как его называли трусом, и как всякий издевался над ним; при всей своей скромности, она в тот же вечер призналась ему, что влюблена в него, о умоляла его не позорить себя, но принять мой вызов и подраться. Когда же Джильберт с каким-то упрямством сказал ей, что не может этого сделать, потому что это весьма дурно, – его слова до такой степени прогневили Летти и даже взбесили ее, что наговорила ему насчет его трусости колких и оскорбительных вещей более, чем было сказано всеми нами, молодыми людьми (так, по крайней мере, говорила мне она впоследствии) и кончила обещанием во всю свою жизнь не сказать ему доброго слова; но не сдержала она своего обещания…. её благословение было последнею человеческою речью, достигшею до его слуха, во время его отчаянной борьбы со смертью.

До этой борьбы много случилось перемен. С того самого дня, когда я встретил Летти и Джильберта на прогулке, Летти перешла на мою сторону; я заметил, что это сделано было на зло Джильберту; она старалась показать это, когда он находился вблизи, или говорить об этом так, чтоб ему было слышно; – впрочем, она полюбила потом меня от чистого сердца, и мы согласились обвенчаться. Джильберт ни к кому не подходил; держался в стороне и впал в уныние. Он даже изменил свою походку: его шаги, бывало скорые и бойкие, сделались медленными; его нога тяжело ступала на землю. При встрече с ним я воображал напугать его своим взглядом, но Джильберт встречал его спокойно и безбоязненно; словом, он изменился во всех отношениях; – наша молодежь не хотела связываться с ним, и лишь только он заметил это, как сам стал убегать всякого товарищества.

Старый клирик нашей церкви был единственным человеком, который водил с ним компанию; быть может, говоря по строгой справедливости, он был единственным человеком, который согласился бы водить с ним компанию. Между ними, наконец, образовалась тесная дружба, и старый Джонас говаривал, что Джильберт исполнял евангельские правила, и поступал во всем, как по словам евангелия; но мы этому не много верили, тем более, что наш пастор имел брата полковником в армии, и не редко возражали Джонасу, неужели он воображает, что знает св. Писание лучше самого пастора? Если бы пастор считал ссоры и драку делом нечестивым, то неужели он стал бы говорить такие красноречивые проповеди по случаю побед, которых в ту пору было такое обилие, как брусники в лесу, и по случаю которых линдальские колокола звонили почти без умолку; – если священник считал драки преступлением Закона Божия, то зачем же он так часто и так много говорил пастве о подвигах своего брата полковника?

После нашей свадьбы, я перестал ненавидеть Джильберта. Я даже начал сожалеть о чем, – до такой степени им пренебрегали все и презирали его! Несмотря на то, он сохранял спокойный вид, как будто ему вовсе не было стыдно, а между тем, в душе он сокрушался. Мучительная вещь быть у всех в пренебрежении; бедный Джильберт испытывал это. Впрочем, надобно сказать, его любили все дети; бывало вьются около него, как пчелы: они были слишком еще молоды, чтоб понимать, что такое трус; они знали только, что он всегда готов был любить их и ласкать, никогда не кричал на них и не сердился, как бы они ни шалили. Спустя несколько времени, Бог благословил нас дочерью: такай была милочка, и так нежно мы ее любили! особенно Летти; мне кажется, в заботах о малютке заключалось все её счастье.

Все мои родственники жили по сю сторону залива, немного по выше Келлета.