закончилась после того, как мы с Адамом расстались. «Ты так молода», — хотелось мне сказать ей. «Вы собираетесь отправиться в Афганистан. Ты должна беспокоиться о том, чтобы вернуться домой в целости и сохранности, а не о каком-то глупом мальчишке. Ты найдешь кого-нибудь получше и, однажды, вспомнишь, какой глупой была, проливая слезы из-за этого парня».

Но я ничего не сказала. Вместо этого обняла её и разрешила идти домой. Это было много лет назад, но когда я вспомнила о ней, о лице, полном боли, то почувствовала, как мое собственное лицо напряглось. С яростью, я приказала себе собраться, вскоре у меня начнется следующий урок.

На пути к другому классу, я взяла себя в руки и напустила невозмутимый вид. В кабинете меня с нетерпением ожидали пятнадцать студентов, сидящих в три ряда.

— Внеплановая контрольная! — объявила я. Комната разразилась стонами.

— Уже?

— Но это же ознакомительная неделя!

— Я даже еще книги не успел купить!

— Старайся изо всех сил, — сказала я, вытаскивая стопку бумаг из сумки. — В конце семестра я выброшу твою самую плохую контрольную.

Один из моих учеников, медик с песочными волосами и в очках, который посещал мой класс прошлой весной, театрально застонал и притворно уронил голову на стол. Его подруга, серьезная старшеклассница, погладила его по голове и сказала:

— Я говорила ему, что он не должен играть в Лигу Легенд всю ночь.

— Есть ли дополнительные вопросы? — спросила другая студентка, нервно подрагивая за своим столом.

— Да, собственно говоря, есть. — Я подошла к доске и записала вопрос: «Что такое ЭКФРАСИС?»

Студент-медик тихо заскулил в своем углу.

— Можно мне писать карандашом? — спросил кто-то еще.

— Карандаш, ручка, твоя собственная кровь, мне всё равно, — съязвила я. — Главное, чтобы было разборчиво.

Я раздавала тесты, осторожно переступая через ноги студентов, рюкзаки и случайно оказавшийся здесь скейтборд. На последнем ряду я добралась до Чеда Виккерса, старого доброго Чеда, который всегда хорошо начинал семестр, но затем срывался на полпути, появлялся нерегулярно, а затем и вовсе пропадал. Это был третий раз, когда он записался на мой курс и поклялся, что действительно закончит его. В прошлом году он исчез на две недели. Оказалось, он напился, ударил полицейского («Я не понял, что он полицейский, пока не стало слишком поздно!»), и провел те две недели в тюрьме. Но сейчас был новый учебный год, и Чед был полон оптимизма для новых занятий. Он вытащил наушники и улыбнулся мне, подняв вверх большой палец.

После раздачи тестов я сидела в передней части аудитории и наблюдала за студентами, старательно корпевшими над бумагами, и периодически сообщала, сколько времени у них осталось. В течение следующих двадцати минут они будут сосредоточены на Викторианской поэзии, и я готова ответить им на любой вопрос. Я позволила своим глазам скользнуть по классу к большим окнам, выходящим во двор. Они были закрыты, но звуки смеха и далекой музыки все еще доносились снаружи. Отвлекшись, я начала перелистывать свою поэтическую антологию, остановившись, когда добралась до Альфреда лорда Теннисона и его «Волшебница Шалот». Против воли я начала читать.

* * *

МЫ С АДАМОМ познакомились на уроке английского. Я была первокурсницей, застенчивой, книжной девушкой из Флориды, которая никогда раньше не уезжала из дома и считала северо-восток практически чужой страной. В старших классах я была редактором литературного журнала, членом команды по плаванию и концертмейстером местного оркестра. В Принстоне я стала никем. Я попробовала себя в студенческом литературном обществе и была отвергнута. Для команды по плаванию я плыла слишком медленно. И, пока я успешно прослушивалась в оркестр колледжа, дирижер спросил, могу ли я переключиться со скрипки на альт, так как им не хватало людей в этой секции.

Единственное, чего я с нетерпением ждала, — занятия по английскому языку. Я уже прочитала половину книг по программе и поклонялась профессору, по имени доктор Эллен Рассел, чья первая книга — обширное исследование женщин-писательниц девятнадцатого века — считалась знаковым произведением феминистской литературной критики. «Это доктор Рассел», — шептали люди, увидев ее идущей через кампус.

Это была грузная женщина лет шестидесяти, склонная изо дня в день носить один и тот же наряд (она любила один костюм цвета баклажана), ее седые волосы были собраны в невзрачный пучок. Люди говорили, что она когда-то была замужем и даже имела взрослого сына, живущего где-то в Техасе, но никто больше ничего не знал о ее личной жизни. «Генерал Рассел», — называли ее аспиранты.

В тот день мы изучали «Волшебницу Шалот».

Доктор Рассел подошла к темноволосому парню, сидевшему в углу.

— Адам, ты не мог бы прочитать нам стихотворение? — спросила она.

Я никогда раньше не обращала особого внимания на Адама, потому что он редко говорил в классе и держался особняком, приходя как раз в начале занятия и сразу же уходя после его завершения. Но в тот день я отчетливо слышала глубокий голос Адама, доносящийся через всю комнату, когда Адам читал эти строки:

«Порой, в зеркальной глубине

Проскачет рыцарь на коне

Ее не видит он во сне,

Волшебницу Шалот».

Он, казалось, околдовал класс. Я посмотрела на него — действительно посмотрела — в первый раз. Его волосы были такими темными, что казались почти черными, и они завивались на висках. У него были темные глаза, крупный нос, который выглядел так, будто когда-то его ломали, и небольшая щетина на подбородке. Его тело было худым и жилистым, плечи сильными, руки загорелыми и мускулистыми. Я видела татуировку на правом плече, выглядывавшую из-под футболки. «Должно быть, он выпускник», — подумала я.

Я почувствовала комок, подступивший к горлу, когда Адам закончил чтение и поднял глаза. Я смотрела на него, разинув рот, он поймал мой взгляд и улыбнулся. Я покраснела до кончиков ушей и быстро отвела глаза.

— Спасибо тебе за это, Адам, — сказала доктор Рассел и начала читать лекцию о поэме, рассказывая об артурианской легенде и форме баллады, о том, что поэму можно рассматривать как аллегорию женского желания и бла-бла-бла. По крайней мере, так я записала в своем блокноте. Я едва слышала, что она говорила, потому что была слишком занята, стараясь не смотреть в сторону Адама.

Как раз, когда урок подходил к концу, доктор Рассел объявила, что возвращает наши последние работы.

В классе раздался общий ропот предвкушения и трепета — доктор Рассел была печально известна своей крутизной в оценках. «Твоя проза ковыляет, как хромой