class="book">Гниющая Смерть — важный день не только для Юртруса, но и для самого Могрула: всё-таки в этот день он имел неосторожность появился на свет, но эта тема — одна из самых болезненных и одновременно трепетных. Мысли постепенно мрачнеют вместе с убывающим солнцем: в глубине души он жаждет какого-то знака и каждый год остаётся ни с чем.

Если и существует самый скверный день, чтобы подарить жизнь, то это середина зимы, когда солнце мертво. Вместе с ним много лет назад умерла и мать Могрула, пока тот ещё был в утробе, и жрица Лутик, которая принимала роды, решила разрезать брюхо, чтобы подарить ему шанс на выживание. Однако младенец не дышал — несколько мгновений всего, но достаточно, чтобы повитуха отбросила тельце прочь, как мусор. Тогда-то он и издал первый крик — когда солнце начало прибывать.

Эта история настолько складная, что Могрул вынужден верить в высшую волю, какое-то предназначение, но путь его не идёт ни в какое сравнение с легендами об избранных. Он склоняет голову перед Гниющим богом и чувствует себя его роднёй, раз другой у него никогда не было. Может, на то и была божественная воля.

Звук шагов разносится эхом, и Могрул тут же узнаёт неловкую, шаркающую походку и бряцанье ожерелий. Волос на голове давно уже нет, но он непроизвольно проводит рукой, зачёсывая несуществующие пряди к затылку. Злость — уже на себя — вспыхивает сама собой. Вскоре он видит в проёме пещеры женскую фигуру, облачённую в жреческую мантию; косой солнечный свет через потолок падает к её ногам, точно смиренный поклонник.

Старая орчанка всё ещё привлекательна. Прошедшие годы, столь безжалостно обошедшиеся с самим Могрулом, оказались к ней более бережны. Несмотря на седину и морщины, на расплывшуюся, приземистую фигуру, в ней всё ещё видна та молодая жрица с тугими косами и лёгкой походкой, какой он увидел её в первый раз.

Батур жмурится, привыкая к резкой перемене освещения, и проводит рукой по лицу, будто стирая что-то с глаз. Камушки и деревянные амулеты на её запястье, сталкиваясь, гремят под гулкими сводами пещеры. В другой руке она сжимает небольшой мешок — значит, торговаться пришла, как обычно. Он и не ожидает, что Батур придёт просто так.

— Могрул, — кидает она в пустоту и оглядывает безучастным взглядом его обиталище, — мне нужны мази для запущенных ран и что-нибудь от той дряни на коже, которую до крови чешут.

Молитвы молитвами, а зелья варить тоже надо: большинство болезней приносит с кровью грязь, и как бы воины ни кичились силой, из-за непрекращающихся сражений они остаются самыми уязвимыми членами племени. Богу меньше работы, если орки могут сами о себе позаботиться.

— Покажи, что принесла.

Пока она шуршит мешком и раскладывает что-то на ближайшем столе, — он специально оставляет там место, чтобы отпала нужда в телесных контактах, — Могрул поворачивается к полкам с травами, настойками и порошками. Для жриц Великой Матери он давным-давно отдельно готовит обеззараживающие снадобья, чтобы всегда быть наготове к любым неприятностям, но, оглядывая стол перед собой, Могрул чувствует секундную растерянность: кажется даже, словно раньше что-то выглядело иначе.

— Вяленое мясо — свежего не будет: сейчас оно не задерживается, — раздаётся голос жрицы за спиной. — Могу принести посуду или землю для твоей рассады…

— Мяса достаточно, — обрывает он; недолгая растерянность всё ещё стучит тревогой в висках, Батур не следует видеть его таким, поэтому движения чересчур резкие, когда он складывает мази на стол. Она терпеливо ждёт, сложив за спиной руки — касаться чего-то в храме Гниющего и в самом деле было бы неразумно.

Мясо — единственное, что приходится выменивать у членов племени, в остальном он полностью независим. Жрец ли, беременная орчиха, младенец или взрослый муж — никто не будет просто так содержать тебя, таков уж негласный закон выживания. Ты должен быть полезен. Он же стар — и этого уже достаточно, чтобы его презирали, но не для Батур.

— Знаешь, ты мог бы начать всё сначала…

Наконец она произносит это, и Могрул внутренне весь съёживается, будто под злым северным ветром. Нервный смешок рвётся наружу: разве можно вернуть то, что давно мертво? Жрица, которую с детства учили славить жизнь, не понимает, когда надежду следует отпустить; её взгляд, её искренняя жалость в голосе разливаются для него опасной гнилью.

Так и не дождавшись ответа, — или наконец сообразив, насколько глупо прозвучали её слова, — Батур молча уходит, унося с собой шелест юбок и бряцанье ожерелий, а Могрул, вздохнув, кидает подозрительный взгляд на куски мяса неизвестного происхождения. Всегда лучше заботиться о делах насущных, а не жить фантазиями о том, что могло бы быть. Вооружившись двумя палочками, он подцепляет и перетаскивает мясо в миску с тем же раствором, что отдал Батур. Привкус будет отвратным, но телу нужны силы.

Бульон кипит где-то час; Могрул щедро добавляет сушеные травы, придирчиво принюхивается к пару и лишь затем снимает котелок. Сырую воду он тоже не пьет: либо кипятит, либо находит баланс в овощах и травах — чем, конечно, тут же снискал дурную славу «лесного эльфа», — либо гонит из тех же ингредиентов крепкую настойку, которая любую болезнь выжигает на корню вместе с вкусовыми ощущениями.

Новые шаги — уже уверенные, принадлежащие паре грузных орков, — застают Могрула как раз за ужином. Мясо он проглатывает почти не жуя, о чём тут же жалеет, а бульон, который точно никому не понадобится, оставляет в котелке. Даже себе он кажется глупым стариком, однако тяжело избавиться от старых привычек, когда половину юности всегда кто-то да вырывал еду из его рук. К тому же оркам не следует лишний раз напоминать, что он на них похож, что у них общая кровь.

Шаги заглушают звук капающей воды — гостей у него явно много. Могрул отходит в сторону, как сделал при жрице Лутик, чтобы подготовиться и позволить оркам сложить для него тела. В нос ударяет резкий запах мазей и зелий; привычным движением он подпаливает горелку под перегонным кубом и раскладывает инструменты для предварительной обработки, затем надевает поверх одежды светло-серую мантию с белым отпечатком руки на груди и спине, потуже подвязывает рукава и пояс.

Соляные и серные растворы, реагенты и яды разрушают кожу — какие-то годами, а некоторые впиваются до мяса в считанные мгновения, — поэтому он пользуется чужой: белые перчатки привычно ложатся в руку. Белые нити грубо, но надёжно держат куски