который явственно подразумевает обратное — но после услышанных в ответ слов молитвы и благодарности осанка его становится не такой напряженной. Томас предпочитает расценивать это как знак довольного смущения.

Двора практически нет, зато есть хлипкая изгородь, накренившаяся от героических попыток сдержать кукурузу. Изгородь, место для парковки да несколько пожухших деревьев. Парадное крыльцо опасно трещит под ногами, стоит Томасу опереться на перила. Он старается не думать, каково это будет: прожить здесь год, или два, или десять. И, разумеется, не следует забывать о змеях.

Может, не стоило сюда приезжать.

Эту мысль Томас тут же отгоняет. Он не один, с ним Господь, и Томасу уже случалось возрождать умирающие приходы. Это хорошая работа, работа, которую он любит — что бы ни говорила Оливия.

Оливия. Надо бы позвонить ей, сообщить, что добрался.

Томас смотрит, как исчезает машина Беннетта, и лишь после того, как затихают звуки мотора, становится ясно, сколько шума издает кукуруза. Она неумолчно шелестит на ветру — приятное разнообразие после скрипов, свиста и скрежета Чикаго.

В доме темно и до странного холодно, кое-где мебель еще прикрыта белыми простынями. Томас снимает со стены громоздкую трубку телефона, накручивает завитой провод на пальцы. Почему же дом, в котором совсем недавно жили, выглядит таким заброшенным?

Оливия не отвечает. С некоторым стыдом Томас понимает, что его номер ей незнаком.

— Hola, Olivia, vine aquí a salvo, — говорит он после гудка. — Ya te extraño. Este es mi nuevo número, y… Te hablaré por la mañana.*

И после этого ему уже совершенно нечего делать — только в изнеможении упасть на кровать. Томас смутно осознает, что это постель мертвеца, но сейчас у него нет сил насчет этого переживать. Раздевшись до трусов, он устраивается как можно удобнее и обещает себе завтра же утром купить новый матрас.

Последняя его связная мысль — о воскресной проповеди: будет ли она достаточно хороша и понравится ли людям. Потом, соскальзывая в объятия сна, Томас забывает об этом.

Он спит. И видит сон.

***

С запада дует кисло-сладкий ветер, и с ветром приходит Дьявол.

Вот он идет, раздвигая кукурузу, и с каждым шагом земля под его ногами наполняется солью. Даже сейчас, в это просвещенное время, Дьявол предпочитает ходить пешком.

Он останавливается и пробует воздух. Кисло-сладкий ветер шевелит полы его пальто, тревожит кукурузные стебли, вспугивает птиц.

Дьявол — это всё для всех.

Он выглядит в точности так, как ты его себе представляешь.

Дьявол продолжает свой путь — не быстрее, чем раньше. Дьявол никогда не торопится. Он всегда приходит вовремя.

Что-то спит под городком Снейкспринг.

Дьявол идет навестить его.

Комментарий к Часть 1

* Привет, Оливия, добрался благополучно. Скучаю по тебе. Это мой новый номер и… Поговорим утром. (исп.)

========== Часть 2 ==========

Утром в церкви устраивают угощение – чтобы прихожане могли познакомиться с новым священником. Томас, который ни разу в жизни не пропустил ни одного церковного мероприятия, битых двадцать минут роется в чемоданах, раздумывая, что надеть. В конце концов, выбор его падает на темно-красный кардиган (еще бы чуть-чуть – и слишком облегающий), который Томас натягивает поверх сутаны. О сновидении он не думает, оно ничего не значит. Странный сон, но на знамение не тянет.

Дом, вчера казавшийся таким невыносимо одиноким, сегодня как будто чуточку уютнее – особенно, когда Томас отдергивает занавески в гостиной, и солнечные лучи отражаются в мутноватых окнах. Желтые обои с цветочным рисунком потускнели от времени, но все еще красивы. Томас лениво думает, что вся эта мебель под белыми простынями в утреннем свете напоминает странной формы привидений.

Большую часть утра Томас знакомится с домом. Грязная плитка на полу ванной; старый, тихо урчащий холодильник в кухне; спальня с широкими окнами, которые так редко открывали, что те едва не приварены к рамам. Томас впитывает каждую деталь, запоминая и каталогизируя. Все это теперь принадлежит ему. Здесь он живет. Интересно, сколько времени потребуется, чтобы привыкнуть?

Дверь, ведущая на мансарду, скверно выкрашена в белый цвет – краска собралась комками и уже отслаивается. Приходится сильно дернуть за ручку, чтобы дверь распахнулась, громко скрежетнув о коробку. За дверью лестница – слишком узкая, с такими неровными деревянными ступенями, что Томас, который, в общем-то, человек не впечатлительный, смутно опасается на них наступать.

Он пробует нижнюю ступень. Та скрипит, но не проваливается – и на том спасибо. Вверху еще одна дверь, и эта открывается полегче. Лестница такая крутая, что хочется коснуться ступенек руками и подниматься на четвереньках, как кошка.

Мансарда оказывается на удивление просторной, пусть и слегка неряшливой. Вчера Томасу показалось, что он видел здесь летучих мышей, но сейчас их нет. Только половицы того же грязно-белого оттенка, что и дверь, да высокое узкое окно с видом на парковку и крыльцо. Ощущение недавнего человеческого присутствия уже выветрилось, остались лишь пара-тройка заклеенных коробок и кушетка в углу. Еще тут есть приземистый книжный шкаф с прогнувшимися от тяжести полками, на которых груды рождественских украшений. Света нет, но солнца, проникающего через занавески, достаточно. Подоконник усыпан мертвыми мухами.

Проверив кушетку рукой, Томас садится, почти ожидая комедийного облака пыли и визга пружин. Кушетка удивительно мягкая. Забросив на нее ноги, Томас опрокидывается на спину и смотрит в низкий потолок. Должно быть, кто-то спал здесь. Может, даже не единственный кто-то: других гостевых комнат в доме нет.

И хотя сегодняшние утренние молитвы Томас уже совершил, ему вдруг хочется повторить.

Опустившись на колени у окна, он смотрит на заморенные деревья. На ограду, держащуюся на честном слове. На кукурузу. Тоска о Чикаго захлестывает так неожиданно и с такой силой, что Томас позволяет себе секунду погоревать, сам толком не зная, о чем. Может, об Оливии. О Льюисе. О своем приходе.

– Господи, – бормочет он в сцепленные пальцы, – что бы я ни делал сегодня, позволь мне славить Тебя. Не желаю я ничего другого, только позволь мне служить Тебе. Я молюсь, чтобы новый приход принял меня, и я принял их. И что бы ни ждало меня впереди, Господи, пусть