признали… А поп так недели с две к нему все не мог привыкнуть: чужой, и кончено. Ох-хо-хо!.. Уже не знали мы тогда, что нам и делать: плакать ли, радоваться ли… Так совсем из ума вышибло!.. А он правильно воротился, с бумагой и всякое прочее. Ну, пытала я спрашивать Кинтю, что и как… Ничего не сказывает, только этак улыбнется по-своему. «Зачем, говорит, это вам знать, маменька? Был там, а теперь здесь…» А сам все скучный такой, на себя не походит и по ночам долго не спит. Раз как-то сидим с ним вдвоем, чай пьем. Он смотрел-смотрел на меня и говорит: «Пусто, маменька, вот здесь (показывает на грудь), недолго поживу, так уж вы не очень убивайтесь, как помру… Кажись, не много радости от меня видели». А сам усмехается… Да я и сама вижу, что не жилец он у нас, в живых покойниках…

А теперь о себе-то тебе расскажу, – продолжала старушка. – Наше-то дело какое… а? Видел попа-то? Заметил, как он по сторонам оглядывается? А все от страху… Так всего и боимся: щелкнет где, стукнет – у нас и душа в пятки. Уж, кажись, чего бы и бояться: нас, стариков, никуда не подернешь, а молодых не осталось… Так вот и маячим да со дня на день ждем какой-нибудь беды. С требой^[13] как-то приехали за попом, так он со страху на погреб залез… Едва оттуда его вытащили. Ей-богу… И грех и смех! Так в худых душах^[14] и живем: ни живы мы, ни мертвы, а один страх… Вот я тебя и хотела спросить насчет этого: долго еще нам в худых-то душах жить? Прежде вот холерные годы бывали, тоже вот солдатчина, а нынче в худых душах живем. Погляжу это я кругом-то и точно отемнею, ничего не понимаю. Как уж мы и жить будем – одной царице небесной известно…

Старушка, очевидно, спрашивала только для формы, чтобы поделиться своим горем с живым человеком. Она не ждала моего ответа и смотрела куда-то в сторону, опустив голову. А летняя ночь была уже на исходе; окутывавший нас мягкий сумрак сменился белесоватым светом занимавшейся зари. Звезды тихо гасли; только две или три продолжали еще теплиться мигающими блестками. Небо было серо. Откуда-то набегал слабый ветерок, безыменная птичка беззаботно и весело заливалась на ближайшей черемухе. Могучим покоем веяло от этой незамысловатой картины, которая с первым солнечным лучом проснется разом в тысячах звуков и красок. Но теперь этот покой природы заставлял подозревать что-то скрытое, недосказанное, что, казалось, висело в воздухе… Вот в этой сочной зеленой траве, подернутой утренней росой, с виду тоже тихо, как и в воздухе, но сколько в этот момент там и здесь погибает живых существований, погибает без крика и стона, в немых конвульсиях. Одна букашка душит другую, червяк точит червяка, весело чирикающая птичка одинаково весело ест и букашку и червяка, делаясь в свою очередь добычей кошки или ястреба. В этом концерте пожирания друг друга творится тайна жизни…

– Гляди-ко, гляди… – зашептала таинственно матушка Руфина, толкая меня своей короткой ручкой.

В это время двери сеней домика о. Якова слегка приотворились, и в них показалась седая голова самого хозяина. Он осторожно и подозрительно огляделся кругом и вышел во двор. Где-то глухо стучала деревенская телега, старик долго прислушивался к удалявшемуся стуку, а потом, озираясь по сторонам, подкрался к воротам и припал глазом к узкой щели в полотнище калитки. Что-то такое жалкое и несчастное было в этой старческой фигуре, которая теперь стояла у ворот в положении насторожившегося зайца…

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатан в «Вестнике Европы», 1882, No 12, с подзаголовком «Люди и нравы в Зауралье». Подзаголовок сохранен в первом издании книги «Уральские рассказы». М., 1888. Критика положительно отозвалась о рассказе. Рецензент журнала «Северный вестник» (1888, No 9) писал о нем как об одном из лучших произведений, напечатанных в «Уральских рассказах», однако указал, что подзаголовок не вполне соответствует содержанию рассказа. «Изображаются «люди», каких в Петербурге, конечно, больше, чем в Зауралье, и рисуются нравы не совсем обыкновенные для глухого медвежьего угла «. Подзаголовок снят автором в третьем издании «Уральских рассказов» (М., 1899).

Рассказ был написан в пору тяжелой реакции, наступившей в стране после убийства народниками Александра II. Изображение трагической судьбы талантливых и самоотверженных детей матушки Руфины являлось резким протестом против полицейского бесчинства, гневным осуждением атмосферы тягостной подозрительности, политических доносов, слежки и преследований.

А. Груздев

Примечания

1

Абориген – коренной житель.

(обратно)

2

Тебеневки – пастбища.

(обратно)

3

Изгребной холст – грубый холст, сотканный из оческов льна.

(обратно)

4

Доспиет – поспеет. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

(обратно)

5

Сабан – род примитивного двухколесного плуга.

(обратно)

6

Маркс – «Капитал» (немецк.).

(обратно)

7

Нанковый – сделанный из нанки – грубой хлопчатобумажной ткани.

(обратно)

8

Казинет – плотная бумажная или полушерстяная ткань.

(обратно)

9

Люстрин – шерстяная или полушерстяная ткань с глянцем.

(обратно)

10

Матери-кормилице. Здесь имеется в виду учебное заведение.

(обратно)

11

Шадривый – рябой.

(обратно)

12

… за боляры и за вои – буквально: за бояр и за воинов. Здесь употреблено в переносном смысле: наивная матушка Руфина молится за обидчиков и за обиженных.

(обратно)

13

Треба – отправление церковного обряда по заказу кого-либо из верующих прихожан (исповедание умирающего, молебствие и т. п.).

(обратно)

14

«В худых душах» – равносильно при смерти, в ожидании смерти. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

(обратно)