будьте так добры, распорядитесь и насчет рома и там еще чего-нибудь.

Чортани вынул из кармана десятирублевую ассигнацию и передал Hortense.

Та вышла.

— Что за женщина, брат, — обратился Чортани к Посвистову, — прелесть, восхищенье. Не правда ли, а?

— Барыня хорошая, — просто отвечал Посвистов.

В это время вошла Hortense.

Разговор, с помощью Чортани, довольно порядочно владевшего французским языком, кое-как завязался. Hortense отвечала бойко и довольно неглупо. По всему было видно, что она на своем веку таки видала виды.

Принесли самовар, бутылку рома и еще кое-какие закуски и вино.

Разговор пошел поживее. Hortense раскраснелась и начала петь какие-то французские песни весьма пикантного содержания.

Вдруг дверь с треском отворилась и в комнату влетела новая собеседница.

Это была совсем молодая девушка, лет семнадцати — не более. Ее необыкновенно смуглое лицо с густыми, черными курчавыми волосами, небрежно разбросанными по плечам, давало ей вид какой-то негритянки. Очень некрасивое, но выразительное лицо дышало злостью и гневом.

Вслед за ней ворвался господин с усами, одетый в высшей степени неряшливо и пьяный вдребезги.

— Что он со мной делает, Боже мой, — обратилась чернолицая девушка к Hortense.

— Пойдем, пойдем со мной, — кричал усатый господин, хватая ее за руку.

— Оставьте, оставьте, Боже мой, — кричала та. В голосе ее слышались непритворные слезы и отчаяние.

Посвистов встал.

— Что вам угодно от нее? — обратился он в упор к усатому господину.

— Оставь его, не трогай, что тебе за дело? — тихо говорил на ухо Посвистову Чортани.

— Что вам от нее надо? — повторил угрожающим тоном Посвистов.

Чернолицая девушка замолкла и с каким-то тупым недоумением смотрела на всю эту сцену.

Усатый господин оторопел.

— Мне надо, чтобы она шла со мной: я заплатил ей деньги, — спустил он тоном пониже.

— Не пойду, — отрезала чернолицая. — Возьмите ваши деньги. Вот, — и она выкинула на стол пятирублевую ассигнацию.

Усатый господин побагровел от досады.

— Мне не деньги нужно, — отрезал усатый. — Иди со мной.

Он снова схватил ее за руку.

— Оставьте ее, — крикнул Посвистов.

Он побледнел как смерть, глаза его загорелись опасным огнем.

Усатый продолжал тащить девушку за собой.

Раздался глухой удар. Усатый господин выпустил из рук девушку и тяжело повалился на пол. Щека его была разбита в кровь.

— Выбросьте отсюда эту падаль! — крикнул Посвистов вошедшему на шум номерному.

Номерной поднял усача, ошеломленного ударом и падением, подал ему в руку шляпу, положил в карман пальто брошенную девушкой пятирублевую и под руки вывел из комнаты.

Чернолицая бросилась благодарить Посвистова.

Вечер, прерванный таким неожиданным пассажем, продолжался. Чортани, похлебывая то того, то сего, натянулся преисправно. Он совсем лег на диван, обнял Hortense за талию и стал ей что-то шептать на ухо, за что получал названия: polisson, fripon et cetera^[8], a иногда легкий удар по щеке или дранье за волосы.

Со своей стороны чернолицая девушка, которую, как оказалось, звали Agathe, также, видно, не хотела оставаться в долгу перед Посвистовым; она подсела к нему, завела разговор о театрах, о маскараде, гуляньях и тому подобном, затем она съехала на разговор о чувствах и заявила, что она вообще любит брюнетов, а в особенности смелых и сильных мужчин.

Подвыпивши, Agathe стала еще бесцеремоннее: она уже напрямки объявила Посвистову, что он ей очень нравится, все порывалась поцеловать его и звала его посмотреть свою комнату.

Посвистова давно начинало коробить. «Рожа этакая, а еще любезничает», — думалось ему, и он вспомнил о хорошенькой, маленькой Соне. Наконец он не выдержал, когда Чортани, нимало не стесняясь, стал обнимать Hortense уже чересчур подозрительно. Он плюнул, взял шляпу и, несмотря на все удерживания Чортани, Hortense и назойливые просьбы Agathe, почти выбежал из комнаты.

Свежая апрельская ночь так и обдала его и ярким светом луны, и своей пахучей прохладой. Немного морозило и тонкий лед, за ночь покрывший ручьи и лужи, так и хрустел под ногами. Посвистов бульварами отправился к себе домой.

На Тверском бульваре, неподалеку от кофейной, к нему неожиданно подошла какая-то женщина.

При ярком свете луны увидал Посвистов существо в грязных, отрепаных лохмотьях, с лицом, до того искаженным болезнями и страданиями, до того увядшим и поблекшим, что он почувствовал невольное сострадание.

— Барин, не хотите ли меня с собой взять? — прошептала она голосом, осиплым от холода и болезней.

Посвистов вздрогнул. Поспешно схватился он рукой за карман, вынул рубль и отдал его женщине. Затем еще поспешнее бросился прочь от нее.

— Бедные женщины! Бедная Соня! что-то с нею будет? — твердил он всю дорогу.

Глава IV КАК ПРОВОДЯТ ДЕНЬ КАМЕЛИИ

Адель и Соня вернулись домой очень поздно и обе сильно подвыпивши. Раздевшись как попало, они, с помощью горничных, чуть добрались до постели, где тотчас же заснули.

На другой день они проснулись обе с сильной головной болью — этим обыкновенным последствием неумеренного кутежа. Не умываясь (большая часть камелий обыкновенно не умываются, чтобы не повредить искусственному румянцу), они сели пить кофе, изредка перекидываясь немногими словами.

Время шло убийственно долго. Обе зевали наперерыв.

— От Мащокина коляска приехала, — доложила горничная.

Начался процесс одевания, беления, подкрашивания щек, чернения ресниц и пр., затем опять катание по улицам Москвы.

Часов около пяти, камелии вернулись и Соне подали записку.

Записка была от Посвистова.

«Голубчик мой, Соня! — гласила записка. — Я был у тебя раз по крайней мере десять — и мне всякий раз говорили, что тебя нет дома. Что это такое? Нежелание принимать меня, или ты в самом деле уж чересчур закутилась? Если первое, то в таком случае гораздо проще было сказать мне об этом самому — и я, поверь, исполнил бы твое желание. Если же это второе, если ты еще более погрузилась в тот грязный омут, из которого нет выхода, как в публичный дом или богадельню, то воротись! Воротиться еще не поздно! Вспомни, что если ты теперь еще молода и здорова, то пройдет два-три года — и этого здоровья не станет, и тогда все грязные сластолюбцы, которые теперь считают за счастье твою улыбку, те самые развратники, взглянут на тебя с улыбкой уничтожающего презрения, и первые бросят в тебя камнем. А меня в то время, может быть, не будет, чтобы приютить тебя, бедную, задавленную людьми, горем и