кладбища. А в Палестине есть. А ведь Пасабильдо ничуть не меньше Палестины. Наверно, здесь просто не любят покойников.

    — За что их можно не любить? — сказал Игнасио Перес и удивлённо посмотрел на старика.

    — Всяко бывает, — пожал плечами тот. — Почём я знаю, почему в Пасабильдо не любят покойников и хоронят их за рекой. То-то будет дело, если паром сегодня не придёт.

    — А может не прийти? — спросил Игнасио Перес.

    Старик снова пожал плечами, загадочно ухмыльнулся и ничего не сказал. Но всем своим видом давал понять, что в этом мире возможно всё. Он выбил трубку о колено. Потом достал из штанов старый грязный кисет и принялся забивать новую порцию тёмного табаку.

    Похоронная процессия молчаливо приблизилась к пристани. Мужчины и женщины в чёрном без всякого интереса посмотрели на собравшихся, на карабинеров и их пленника, на почерневшую реку и на тот берег, что терялся за испарениями, поднимавшимися от воды. Гроб медленно опустили на подставленные табуреты. Сквозь группу пробрался невысокий мужчина и подошёл к священнику. Они стали о чём-то разговаривать. Священник то и дело снимал шляпу, чтобы промокнуть платком вспотевший лоб. Было жарко и жара всё назревала, пенилась, вскипала, как бывает всегда перед хорошим ливнем. Человеку, который разговаривал со священником, было за шестьдесят, но был он поджар, подвижен и наверняка не по возрасту силён. Впалые щёки покрывала седая трёхдневная щетина. Под мышкой он держал шляпу, на которой Игнасио Перес заметил бело-синюю перевязь и край медной кокарды.

    — Алькальд, — сказал старик. — Аурелио Домингес. Ох и ушлый парень, ты бы знал!

    — Поди, в Пасабильдо его уважают.

    — Ещё бы! Как не уважать человека, который ходит с револьвером и может хоть сейчас посадить тебя в тенёк.

    — Это точно, — сказал Игнасио Перес.

    Он поднялся, отошёл от старика, сел на длинную скамью, что прижималась к северной стене дома смотрителя. Хотя на этой стороне и пекло вовсю, зато было удобно наблюдать за процессией и за пленником.

    Один из карабинеров, тот, что с усиками, дремал, вытянув ноги, согнувшись и свесив на грудь голову. Ружьё он поставил себе за спину, на лавку. Его товарищ играл с арестантом в карты. Арестанту было неловко играть со спутанными руками — ему приходилось бросать нужную карту, выталкивая её большим пальцем. Он улыбался, когда карта падала неудачно и карабинер вынужден был переворачивать её или поднимать с земли. Игнасио Перес подумал, что карабинер при этом видит карты пленника и легко выиграет.

    Между тем алькальд со священником, кажется, не поладили. Служитель божий раздражённо махнул рукой, прекращая спор, и отошёл к группе женщин. Принялся что-то им втолковывать.

    Алькальд постоял, протирая платком шею и подёргивая рубаху на груди, чтобы под нею погулял воздух. Игнасио Перес видел чёрные пятна пота у него под мышками и на спине. Карабинер забормотал, подсчитывая выигранные очки. Ему пришлось считать за себя и за арестанта. Как и предполагал Игнасио Перес, победа была за карабинером. Легко играть, когда знаешь карты противника, подумал он. Если бы я знал карты на руках у судьбы, я бы не сидел сейчас тут. И этот парень, Сильвестре Ибаньес, тоже не сидел бы со связанными проволокой руками, если бы знал карты своей судьбы, подумал Игнасио Перес. Теперь его расстреляют. А он ведь ни в чём не виноват.

    — Паром! — услышал он крик старика от реки. — Паром пошёл!

    Игнасио Перес поднялся и вышел за угол дома, чтобы видеть реку. Действительно, неясные очертания махины парома сдвинулись с места, отлепились от противоположного берега и медленно, колеблясь во влажном мареве, отползали от него. Донёсся приглушённый треск двигателя, что вращал колесо. Наверно, они там увидели процессию и решили, что народу собралось достаточно. Игнасио Перес вернулся на лавку. Минут через двадцать, наверно, паром будет здесь, подумал он. Потом он отвезёт меня в Палестину. Я не останусь там ночевать, не хочу. Ещё успею на последний автобус. Но даже если не успею, всё равно не останусь там ночевать. Дойду пешком до Пеньи. Как-нибудь. Не хочу спать в одной деревне с этой дохлой сволочью.

    Подошёл алькальд. Остановился напротив и несколько минут рассматривал Игнасио Переса без всякого любопытства. На поясе у него висела большая кобура, из которой торчала чёрная потёртая рукоять револьвера. Шляпу с перевязью и кокардой он держал под мышкой. Постояв, Аурелио Домингес вздохнул и сел на скамью рядом. Достал из кармана фляжку в кожаной оплётке. Отвинтил пробку. Запахло писко. Он сделал два долгих глотка. Протянул фляжку Игнасио Пересу. Тот помотал головой.

    Алькальд сказал:

    — Ты не из Пасабильдо. Из Палестины?

    — Из Каранки, сеньор.

    — Ага. Вот как. Из Каранки, говоришь?

    — Да. Из Каранки.

    — Бывал я в Каранке. Там нельзя жить. Скоро болота совсем задушат деревню… А в Пасабильдо у тебя родственники?

    — Да, сеньор.

    — Понятно. Просто я сначала подумал: наверно, у этого парня невеста в нашей деревне.

    — Сестра.

    — Ага… Сестра — это очень хорошо.

    — Да, хорошо.

    — Брат хорошо, но сестра — лучше. — Алькальд отхлебнул из фляги, поморщился: — На больной зуб, чёрт! Почему этот гад не выносит писко, почему?

    — Не знаю, сеньор. Обычно спиртное помогает от зубов.

    — Вот именно. А этот сразу начинает дёргать. Там вот такое дупло.

    — Больной зуб — дело неприятное.

    — Ты мне говоришь!.. — алькальд снова поморщился, погладил щёку. — Иметь сестру — это лучше, чем брата. Может быть, не всегда лучше, но в общем и целом — точно. Женщина всегда позаботится о тебе, а брат… что брат… Ему о своей семье думать надо.

    — Это верно, сеньор.

    — Сейчас ты можешь этого не понимать, но когда… когда вы оба будете… в возрасте, ты поймёшь. Женщине главное — перебеситься со всеми этими её… сердечными делами. Когда у неё всё утряслось и есть своя семья и дети, тогда она только и делает, что хлопочет о ком-нибудь. А мужчина, он что… У него своих забот полон рот.

    — Верно подмечено, сеньор.

    — Но лучше всего, конечно, — мать, — алькальд положил руку на плечо Игнасио Переса. — Мать, да, запомни. Не всякий это понимает и не всякий помнит.

    — Кто бы спорил.

    — Самой прекрасной женщиной в мире была моя мать, — сказал алькальд, убирая руку и отпивая из фляжки. — Я это понял не сразу, далеко не сразу. Я понял это, когда мне было уже хорошо за сорок. Да и мать моя не всегда была самой прекрасной женщиной в мире. Сначала она была шлюхой, просто грязной шлюхой. Пока ей не стало далеко за сорок. В ту пору я, в свои двадцать с небольшим, понимал,