крикнул, точно выстрелил, Оленин, но тут же спохватился и поспешно поправился: — То есть, не в три шеи, а тащи спецмашину к берегу Ташумки. Пока привезешь, что-нибудь придумаем.

Битюг гыкнул, повесил трубку.

В голове председателя заметались, точно у шахматиста в глубоком цейтноте, мысли, комбинации, ходы. Времени в обрез, а на ум ничего дельного не приходило. Думать, думать, думать! В запасе полтора-два часа. Думать и действовать одновременно, как в бою бывало, как в сложных условиях полета, не мешкая ни минуты!

Кликнул сторожа.

— Давай-ка сюда, ко мне, одним духом Трофимова, зоотехников, завгара, Глазкову, Чеснокова и Радия с машиной. Хотя Радия не надо. И Трофимова... Я им позвоню. Ну, сыпь! Аллюр — три креста! По тревоге.

Первой прибежала Марина. В руке веточка ивы. Грудь ходуном ходит. Голубая куртка из модного синтетического материала забрызгана грязью. Глаза круглые, испуганные. Посмотрел и, словно глотком воздуха, захлебнулся горячим приливом нежности. «Какая же ты родная! Нет тебя роднее в целом свете!» Что-то словно начало поднимать его, руки бессознательно, как во сне, потянулись к ней. Захотелось схватить, прижать к груди, крепко, до головокружения, до беспамятства. И провалиться куда-то...

— Зачем звал, председатель, по тревоге? — спросила с вызовом.

Он шумно вздохнул. Провел пятерней по волосам. Снова вздохнул...

— Срочное дело, Марина...!

— Еще бы! На это вы щедры... Без срочного дела позовете ли?

Оленин поднял взволнованное лицо и неожиданно для самого себя спросил:

— А если позову? Придешь?

Марина качнула укоризненно головой, а в глазах такое ожидание, такая боль, такая надежда, что Оленин, потрясенный, не выдержав, склонил голову на руки и застыл.

— Ничего ты не знаешь... Не понимаешь... Ничего ты не видишь, кроме своих полей да уток!.. — прошептала Марина с ревнивой обидой, с упреком. Она как бы порывалась сказать еще что-то, но на большее у нее не хватило духу, а Оленин не помог. Он смотрел на нее, как сквозь туман, вслушивался в звук ее голоса и не старался понять смысл слов.

Слова... Всего десяток их, простых, обычных, а хочется крикнуть: «Жизнь, замри! Все одно ты лучше не будешь!»

Щеки Марины горели. Что слова? Разве нужны слова? Разве нужны объяснения? Ей нужно то, что есть сейчас, в этот миг. То, чего у нее никогда не было. И вот есть. Больше не надо ничего. Он позвал ее, что ж еще? Больше ничего. Это счастье. Наконец-то счастье...

Оленин погладил мягкие руки Марины. Долгожданный... Близкий... Она забыла, что вокруг творится, зачем бежала сюда сломя голову; новое, сильное захватило ее, опьянило, подняло ввысь над горькими туманами тревог и забот.

А заботы тем временем не дремали. Послышался топот сапог на крыльце, взволнованные голоса. Марина отпрянула в угол, села бочком на стул, кося досадливо на дверь.

Вошел тот, кого не вызывали: Павел Глазков. Посмотрел на возбужденного председателя, на замкнутое, с горящими глазами лицо Марины, нахмурился.

Явились вызванные по тревоге, узнали, в чем дело, и стали в тупик. Где разместить двадцать тысяч уток? Раздать по частным домам? Нельзя. Люди ничего не знают, к приему не подготовлены. Кругом вода. Как возить ночью? Нет, нет!

Маялись в тревожном раздумье. Глазков поглядывал на Оленина. «Да, на этот раз колхоз действительно попал в безвыходное положение. Тут не помогут никакие ухищрения, тут никакие, самые мудрые головы ничего не придумают. А все это председатель! Нашелся, кажется, и для него ухаб... Для него-то что! Теперь и мы, все правление, будем выглядеть как сборище остолопов, Ай-ай-ай! Опять пойдут склонять налево и направо, опять в загоне будем. Нет, здесь толку никогда не дождешься. Другое место... Легко сказать, а где найдешь? Нешто на целину махнуть? — тянулось в голове туго. — Глупость! — встряхнулся он. — Глупость! Только что стал членом правления, не успел даже развернуться — и вдруг переселение... Сейчас только и время сделать что-то такое, чтоб все ахнули, утереть всем нос! Ишь как приуныли!.. Подлый Никшутам задал задачку... Но вот ведь какая досада, когда позарез что-то нужно, в голову ничего не лезет!»

Некоторое время Глазков сидел, прикидывая и так и этак. Не может быть, ну, не может быть, чтоб нельзя было найти выхода.

— Долго раздумывать нечего! — прервал поток его мыслей возглас Марины. — Сухим остался один клуб, надо занимать его немедля, иначе нам не выбраться сухими из этой беды...

Оленин пожевал губами, отозвался нерешительно:

— Думал я... С клубом беды не оберешься. Дойдет сразу же до областного отдела культуры, а те — известно... В лучшем случае строгача схлопочешь. В областном масштабе... А на мне висит уже парочка... Тут уж прямая дорожка к исключению...

— Стихийное бедствие... Учтут, — успокоил его кто-то, впрочем, не совсем уверенно.

— Надо занимать клуб немедленно. Как вы не поймете, что нам грозит? Да по мне пусть сто выговоров повесят, а дело мы свое должны делать, пока не сделаем.

«А ведь сделают! — пронеслось почему-то с испугом в голове Глазкова. Взглянул исподлобья на Марину, и предположение перешло в уверенность. — Сделают. Перескочат ухаб и понесутся дальше. Слава ей, Марине, змее подколодной, достанется! А я? Опять брести смутной тенью? Опять жить сбоку-припеку?»

Он почувствовал, как все нутро его содрогнулось. А ведь совсем недавно только и гремели что о нем, о Глазкове! Только и разговоров было, что о его славном поступке — безвозмездной передаче части дома под колхозную гостиницу.

И тут ему в голову колом засела мысль: если на этом слава его погаснет, он заболеет. Он уже сейчас чувствует, как знакомая до дошноты нудь подкатывает тяжелым комом под самое сердце.

И вдруг его точно осенило. Он как-то враз сообразил, что надо ему совершить. Даже не сообразил, а словно кто-то другой, невидимый, шепнул ему властно: пан или пропал... Играй вабанк! Ставь свой НЗ!

Закусив губу, Глазков посмотрел со скрытым превосходством на одного правленца, на другого и, прерывая общий разговор, воскликнул громко, отчетливо:

— Товарищи члены правления! Учитывая создавшееся безвыходное положение, я отдаю под утят весь свой дом! Берите сейчас же, используйте!

Закончил и опустил глаза, внутренне торжествуя. По телу прошел нервный трепет — трепет, охватывающий игрока в тот момент, когда он к тузу вытаскивает туза...

В конторе повисло молчание. Глазков выглянул из-под насупленных бровей. Оленин досадливо морщил лоб. Кто-то с кем-то зашептался, кто-то выразительно кашлянул.

«Чего это они? Словно заявление мое их и не тронуло? Сидят, сопят... Или никак опомниться не могут. Хе-хе!..»

— Ну, почему вы молчите?