подумали; я же старался никогда об этом не думать), полуснисходительно фыркнула в трубку. Однако часа через два она перезвонила и загадочным голосом произнесла:

— Поезжай, Двайт. Обязательно поезжай!

— Откуда такая уверенность? Погоди, я поищу монетку.

Я принялся шарить по карманам в поисках китайской гадательной монетки. Этими монетками меня снабдила мама, чтобы я разрешал сложные ситуации по научному, с помощью «Книги Перемен». Я же не заморачивался на гексаграммах, полагая, что простое численное превосходство орлов или решек уже дает исчерпывающее руководство к действию. В первый раз выпал орел. Орел плюс Алисино напутствие — я чувствовал, что поехать стоит. Однако я подбросил монетку и второй, и третий раз. Я знал: чем больше у меня будет результатов проб, тем выше вероятность принятия правильного решения. Мне правда стоит поехать? Дать однозначный ответ я сумею только после того, как действительно съезжу в Кито. Когда я в пятый раз подбрасывал монетку, Алиса все еще была на линии.

— Тебе лечиться надо, — сказала она.

— Болезнь еще не перешла в критическую стадию, — отвечал я. В этот момент снова выпал орел. — Ну вот, орел, а значит…

— Ты что там, опять фигней страдаешь?

— …а значит, я еду.

Однако еще в течение пяти дней после того, как я купил билет в Кито с посадкой в Боготе, я слонялся из квартиры в забегаловку, из забегаловки в универмаг, из универмага в ресторан, из ресторана в парк. Я избегал только одного места — места своей бывшей работы. И все это время я практически не думал о Наташе.

Сначала пришло письмо по электронке. Потом монеты дружно падали орлом вверх. Потом меня уволили из «Пфайзера». В свете последнего события приближающаяся поездка приобрела новый смысл — по крайней мере скоро мне не нужно будет думать, куда себя девать. Мне казалось, что утром я откупорю крохотный пузырек, из которого струйкой выползет наконец некая цель, и я вдохну эту струйку — а то уже и сбережения мои подошли к концу, и кредит я почти исчерпал. Бессознательно (подсознательно) я даже хотел, чтобы какие-нибудь непредвиденные расходы на поездку оставили меня совсем без гроша и, соответственно, без альтернативы, лететь или не лететь. А может, у меня сложилось впечатление, будто вопрос «Что делать?» навис надо мной, как какая-нибудь Платонова форма; мне казалось, я сумею дать на него вразумительный ответ (не исключено, что этим ответом будет сама Наташа) именно в Эквадоре и именно в ее обществе.

Самолет с грохотом выпустил шасси над посадочной полосой аэропорта Боготы.

В Наташе меня с самой первой встречи восхищала способность легко адаптироваться к любым обстоятельствам. Наташа училась с нами с пятого класса. Едва приехав в США, она уже играла в лакросс^[2] так, будто в Голландии все только этим и занимаются; на званом ужине она появлялась в маленьком черном платье — именно таком, какое в высшем обществе Манхэттена считается настоящим шиком; в нашей компании она с энтузиазмом жевала галлюциногенные грибочки, смеялась, шутила и курила травку, как ветеран знаменитого автобусного турне «Grateful Deads»^[3]; наконец, она бегло говорила по-английски — речь текла ручейком, вообще без акцента. Очень, очень редко я улавливал какой-нибудь знак, намек на Наташино голландское происхождение, и намек этот всегда возбуждал меня, словно Наташа на пару дюймов приподняла край платья, показав бедро.

Однако, несмотря на то что Наташа так хорошо вписывалась в любую обстановку, я никогда не слышал в ее адрес обвинений в конформизме, который в школе Святого Иеронима считался (хоть и негласно) смертным грехом. Сам я был вне подозрений, возможно, потому, что отличался педантичностью в одежде. Сколько себя помню, я причесывался под Бобби Кеннеди (волосы у меня каштановые и вьются), в доме пастора как появился в первый школьный день в вельветовых джинсах «Левис» в тонкий рубчик и в рубашке «Брук Бразерз», так до окончания школы и не носил одежды других марок, да и теперь не ношу. Благодаря Алисе я, даже будучи новичком в классе, мог похвастаться внушительной коллекцией записей второго поколения «Grateful Deads». Но вернусь к Наташе: вопреки способностям к мимикрии она умудрялась оставаться ни на кого не похожей и всегда как бы в стороне. Хотя ей были рады в любой компании, она не принадлежала ни к одной; она отличалась шокирующими взглядами на некоторые вещи, в частности, эвтаназию, узаконенную проституцию и метадон^[4], но, насколько мы знали, ее личная жизнь не продвигалась дальше поцелуев.

Подходила к концу наша последняя школьная весна. Мы втихаря пили, заранее ностальгировали, плавали в прудах, на поверхности которых качалась желтая пленка пыльцы — словно крохотные облака, уступившие силе притяжения и взорвавшиеся от соприкосновения с водой. Как-то раз мы с Наташей сидели на плотине у Долгого пруда. Вода омывала нас, просачивалась между ног. По очереди прикладываясь к запретной фляжке, мы пришли к выводу, что хотели бы узнать друг друга получше. Потом мы окончили школу, и Наташа — как и Алиса, но в отличие от меня, — поступила в престижный Йельский университет. (Мой диплом (без отличия) колледжа Эврика Вэллей, что в штате Калифорния, папа не повесил в своем кабинете, предпочтя украсить стену Алисиным йельским дипломом и ее же дипломом Колумбийского университета.) Впрочем, это к делу не относится. Из того, что я слышал от Алисы и додумывал самостоятельно, выходило, что Наташа и в университете оставалась одновременно дружелюбной и отстраненной и по-прежнему не заводила романов.

— Явно она лесбиянка, — сказала Алиса (по телефону).

— Или просто застенчивая.

— Двайт, она никогда не производила впечатления застенчивой девушки.

— Ну и что — я тоже его не производил, — попытался возразить я.

Мысли о Наташе почему-то всегда заканчивались самокопанием.

Шасси, взвизгнув, будто от боли, проехались по посадочной полосе. В мокром асфальте дробились отражения красных и белых огней; поднимался пар. Я оглядывался по сторонам и радостно кивал пассажирам — мол, здорово, приземлились наконец.

— Рад небось, что под ногами снова твердая почва? — ухмыльнулся в мою сторону сосед справа.

Так как еще раз встретиться нам явно не грозило, я рассудил, что могу высунуться из скорлупы.

— На самом деле терпеть не могу подвешенные состояния. — Я имел в виду переносный смысл этих слов, но получилось то, что получилось. Как-никак я целый день не практиковался в человеческой речи.

Парень нахмурился и кивнул.

— По-моему, Колумбия — вполне себе страна. В смысле, сюда стоит вкладывать бабки.