Кругом пестрели путеводители — но я, растерявшись среди заголовков типа «Третий мир: скрытая угроза», не купил ни одного. Единственное, что я знал о земле, на которой стоял сейчас — меня всегда интриговало это «сейчас», не важно, где оно меня заставало, — так вот единственное, что я знал о земле, на которой стоял сейчас, — запах. Пахло холодом и костром. И еще, кажется, сточными водами. А что, если природа одарила меня исключительным обонянием, и мое призвание — стать профессиональным дегустатором вин? Я бы зарабатывал на жизнь употреблением спиртных напитков. Пожалуй, застраховал бы свой нос на сумму с энным количеством нулей. Потом в результате аварии потерял бы свои выдающиеся способности и озолотился на страховке.

При мысли, что я до сих пор не знаю, куда себя деть, я покраснел.

Отслеживая на ленте транспортера свой рюкзак, я заметил, что у меня дрожат руки. Диагноз был не нов: ГСТИС. Еще одна Наташина кличка, расшифровывается «Где-Сядешь-Там-И-Слезешь». ГСТИС диагностировали у каждого, кто в школе Святого Иеронима пытался подбивать к Наташе клинья.

Выходит, все эти годы я был влюблен в Наташу? Просто раньше она не выказывала ответной симпатии? А теперь, когда она пригласила меня в Кито (после стольких лет!), я могу наконец признаться в своих чувствах хотя бы себе? Не то что чужая, и своя душа — потемки! Все это хорошо, но с дрожью-то что делать? Ладно, в конце концов, я в новой стране, у меня, возможно, начинается новая жизнь — отсюда и дрожь. Нервная дрожь, дрожь от возбуждения, от новых перспектив, от свободы — свободы выбора.

Я взвалил на плечи рюкзак и вышел из зала ожидания — последнее и так затянулось. От толпы блестящих черных голов отделилась высокая блондинка. Правда, не такая высокая, как мне помнилось. И не такая уж блондинка. Вообще не блондинка, если на то пошло. По глазам я увидел, что она узнала меня, поэтому рванулся к ней с криком «Hola! Еl Джокер!». Однако она улыбнулась чужой улыбкой, и меня охватил ужас — не оттого, что она вообще изменилась — она по-прежнему казалась мне прехорошенькой, — но от характера произошедших с ней перемен. И когда она своим побывавшим под скальпелем пластического хирурга лицом, своим низким мягким голосом, выходившим из распухших от коллагена губ, произнесла «Привет, Двайт», я только и смог, что выдавить улыбку. «А то ли еще будет!» — надрывался внутренний голос.

— Наташа в туалете, — объяснила не-блондинка.

Какое счастье, что эта незнакомка действительно оказалась незнакомкой, а вовсе не Наташей! У меня отлегло от сердца, и со словами: «Боже, как я рад вас видеть!» я крепко ее обнял.

Наташа застала нас повисшими друг на друге.

— Нет, вы только посмотрите! — Голландский акцент был заметнее, чем мне помнилось — или хотелось помнить. — Еще не познакомились, а уже подружились!

Да, это была Наташа, но, если честно, немножко другая. По-прежнему вещь в себе, но сейчас еще и в растрепанных чувствах — совсем как я. Она просияла своей неподражаемой улыбкой и произнесла:

— Вот видишь, Бриджид, Двайт именно такой, как я тебе рассказывала, — свой везде и всюду.

Часть первая

Глава первая

За неделю до поездки в Кито я сидел в постели на Чемберз-стрит, и только доносившийся с улицы шум еще как-то связывал меня с окружающим миром. Одной рукой я держал книгу, которую пытался читать, другой гладил по голове спящую Ваниту, сам себе напоминая какую-нибудь капустницу, распятую в пространстве и во времени.

Ванита повернулась на другой бок и глубже скользнула под одеяло. Теперь виднелась только копна ее сугубо индийских волос; свет настольной лампы расщеплял темную массу на отдельные упругие, как разорванные струны, спирали. Каждая спираль отливала зеленым. Раньше я никогда не думал, что такие черные волосы способны реагировать на свет; открытие секундной вспышкой озарило мое сознание. Я словно получил туманный намек на то, что у нас с Ванитой впереди еще множество подобных маленьких открытий, если, конечно, мы — до сих пор это относилось в основном ко мне — будем более последовательны.

На первых порах мы проводили ночь вместе примерно раз в неделю, затем перешли на два раза. Обычно я не спал час-полтора, сидел и слушал, как дышит спящая Ванита. Иногда она подергивалась во сне, словно собака; в такие моменты меня переполняла нежность, по большей части оттого, что я очень люблю собак (это у нас семейное). Именно приступы нежности заставляли меня задумываться, не следует ли прекратить ее выказывать, когда я и Ванита оба бодрствуем. Проявление нежности в такое время могло вселить в нас с Ванитой пагубное чувство, будто мы — пара. А поскольку наши отношения основывались на обоюдном нежелании считать их отношениями (пока), это чувство было нам ни к чему. Мы оба полагали, что в современных условиях процесс ухаживания существенно ускорился и упростился. Именно этим обстоятельством Ванита объясняла малочисленность своих связей, а я — их же многочисленность (не менее семнадцати). Как бы то ни было, в конце концов мы негласно установили правило: спать рядом, словно брат и сестра, и воздерживаться от секса, за исключением тех случаев, когда мы оба напивались, потому что: а) мы — не пара; б) до нас хоть и медленно, но доходило, что инстинктам следует потакать не всегда.

В любом случае по ночам мне все чаще казалось, что в качестве владельца собаки я куда лучше, чем в качестве бойфренда. У меня не было готового руководства по содержанию Ваниты и уходу за ней — нельзя же написать руководство по каждой женщине, настолько они все разные. Тогда как все собаки, за исключением совсем уж экзотических пород, нуждаются примерно в одном и том же: корме, воде, прогулках и похлопыванию по холке. С другой стороны, в большом городе на бойфренда ложится куда меньшая ответственность, чем на владельца собаки. Я же остро нуждался либо в девушке, либо в собаке, поскольку, как каждому человеку и каждой собаке, мне требовалась своя порция любви. М-да.

Размышления всегда заводили меня в один и тот же тупик, но я к нему привык и каждый раз будто возвращался домой. Плюс тишина сама по себе казалась осязаемой, как родные стены. Рокот внезапно включившегося холодильника отзывался в сердце; урчание мусоропровода одновременно нарушало и подчеркивало тишину. К обостренному чувству сопричастности случайным звукам примешивалась гордость: я — последний не спящий в Нью-Йорке, дежурный по ночи.

Я думал о простых вещах, например, о делениях на циферблате. Поздней ночью меня всегда осеняло: жизнь состоит из дней, каждый из которых