судить в том случае, когда приходится выбирать между силой и принципами. Но мы уже достаточно задержались на его мнении о причинах революции. Перехожу к другим вопросам.

Я знаю в Америке место, называемое Point-no-Point (место без места. — Прим. пер.) по той причине, что, по мере того, как вы идете вдоль живописного берега, цветущего, как цветиста речь мистера Берка, место это все время отступает перед вами и маячит где-то вдали, и когда вы окончательно выбьетесь из сил, оказывается, что его вообще не существует. Совершенно то же самое происходит при чтении трехсот пятидесяти шести страниц книги мистера Берка. Поэтому так трудно ему возражать. Но поскольку о положениях, которые он хочет обосновать, можно судить на основании того, что он бранит, мы должны искать его аргументы в его парадоксах.

Что же касается трагических картин, которыми мистер Берк терзает свое воображение и пытается поразить (воображение) своих читателей, то они вполне подходят для театрального представления, где факты фабрикуются для показа и рассчитаны на то, чтобы разжалобить зрителя и вызвать у него слезы сочувствия. Но мистеру Берку не мешало бы вспомнить, что он пишет труд по истории, а не пьесу, и что его читатели ожидают от него правды, а не выспренней декламации.

Какое мнение можем мы составить о способности суждения человека, какой вес могут иметь в наших глазах приводимые им факты, когда в его печатном труде, рассчитанном на доверие читателя, мы видим драматические сетования по поводу того, что «эпоха рыцарства миновала», «слава Европы угасла навеки», что «неподкупная красота жизни (может быть, кто-нибудь сумеет объяснить, что это значит?), великодушный оплот народов, колыбель мужественных чувств и героических деяний по гибли!», и все это потому, что миновала донкихотская эпоха рыцарских бредней!

Его богатое воображение создало целый мир ветряных мельниц, и он скорбит, что нет Дон Кихота, который мог бы с ними сразиться. Но если эпоха аристократии обречена на гибель, подобно эпохе рыцарства, с которой она в известной мере связана общими корнями, то мистеру Берку, глашатаю этого сословия, остается довести свою роль до конца и заключить свой труд восклицанием: «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!»^[7]

Вопреки чудовищным картинам, которые рисует мистер Берк, в действительности, при сравнении Французской революции с революциями в других странах, можно только удивляться малочисленности ее жертв. Но это обстоятельство перестанет нас удивлять, если мы вспомним, что ее сознательно поставленной целью было разрушение принципов, а не истребление личностей. Нацией руководили более возвышенные побуждения, чем те, которые могут быть порождены отношением к личностям: она стремилась к более возвышенным победам, чем те, что обусловливаются падением того или иного врага. Среди немногочисленных убийств, по-видимому, не было ни одного, совершенного по заранее обдуманному плану. Все эти люди явились жертвами случайно сложившихся обстоятельств; их не преследовали на протяжении долгого времени, хладнокровно, неуклонно, мстительно, как в 1745 г. преследовали злосчастного шотландца.

Во всей книге мистера Берка я нашел только одно упоминание о Бастилии, причем в таком тоне, точно он сожалеет о ее разрушении и хотел бы, чтобы она была снова восстановлена. «Мы заново отстроили Ньюгейтскую тюрьму, — говорит он, — наняли (там) целый дом; и у нас найдутся почти такие же прочные тюрьмы, как Бастилия, для тех, кто осмелится клеветать на королей Франции»^[8].

Что же касается высказываний умалишенных вроде лица по имени лорд Джордж Гордон^[9], для которого Ньюгейт является не столько тюрьмой, сколько сумасшедшим домом, то они не заслуживают того, чтобы говорить о них серьезно.

В данном случае с клеветой выступил сумасшедший; безумие является для него достаточным извинением; это обстоятельство послужило достаточным основанием, чтобы заключить его в тюрьму, что было весьма желательно; но вот мистер Берк, который не считает себя сумасшедшим, — что бы ни думали на этот счет другие, — оклеветал, без всякого повода, самым грубым образом и в самых низкопробных выражениях, всю представительную власть во Франции; и все же он продолжает занимать свое место в английской Палате общин!

Судя по его ярости и скорби, по его умолчаниям в одних вопросах и избытке рвения — в других, трудно поверить, что мистер Берк не сожалеет от всей души о ниспровержении самодержавия — власти папы и Бастилии.

На протяжении всей его книги я не нашел ни единого проблеска сочувствия, ни слова сострадания к тем, кто влачил жалкое существование, без тени надежды, в стенах этой ужаснейшей из всех тюрем. Тяжело видеть, как человек употребляет свои дарования на то, чтобы губить себя самого.

Природа была более милостива к мистеру Берку, чем он к ней. Его сердце остается равнодушным к действительному страданию; его затрагивает только эффектная видимость страдания, поражающая его воображение. Он сожалеет о перышках и забывает об умирающей птичке.

Привыкнув целовать вельможную руку, похитившую его у самого себя, он совершенно вырождается в нечто искусственное, и неподдельная душа природы оставляет его. Его героем или героиней может быть только жертва из трагедии, погибающая в красивой позе, а не действительно несчастный узник, медленно умирающий в безмолвии тюремного подземелья.

Поскольку мистер Берк обошел молчанием всю историю взятия Бастилии (а молчание это отнюдь не говорит в его пользу) и развлекает своих читателей размышлениями по поводу воображаемых фактоз, искаженных до самой настоящей фальши, мне придется вместо него сообщить здесь некоторые сведения об обстоятельствах, предшествовавших этому делу. Эти факты покажут, что едва ли событие такого рода могло сопровождаться меньшим количеством жестокостей, если принять во внимание вероломство и козни врагов революции.

Трудно представить себе более страшную картину, чем вид улиц Парижа во время взятия Бастилии и за два дня до и после него; не менее трудно представить себе быстроту, с какой в городе водворилось спокойствие. Со стороны это событие представляется только обособленным актом героизма; тесная политическая связь его с революцией упущена из виду — слишком блестящ этот подвиг сам по себе.

Но мы должны рассматривать его как проявление силы партий, сошедшихся лицом к лицу и оспаривавших исход борьбы. Бастилия должна была стать для осаждающих либо наградой, либо тюрьмой; падение ее было в их глазах символом падения деспотизма; и эти сложные образы слились в их воображении воедино, как Замок Сомнений и Гигантское