вдоль автобусов.

— Солнца нет — мгла какая-то! — нервно взмахнув рукой, сказал он.

Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.

Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи.

У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги…

В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке — и с ходу подкосила: «Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!»

Я снова вдруг увидел, как Ратмир, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает… Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна — маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца…

Да-а!

Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, всё равно нельзя было делать того, что я сделал!

И это ведь только то, что я помню… Наверняка есть что-то ещё!

Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить.

Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул: вода была абсолютно ледяная!

А завтра утром Тимохину прыгать в прорубь! В такую воду!

Я стал дрожать.

Конечно, артист-то не утонет!

Но герой-то утонет, и зрители будут думать, что так и нужно!

Да-а-а… Видимо, автор довольно мрачный человек. Но я-то почему должен его мрачности помогать?

Я вспомнил, как перед самым Новым годом мы под предводительством нашего дворового вожака Макарова проводили задуманную им операцию «Елки-палки» — отбирали на платформе у приехавших ёлки. И как я хотел тогда уйти, но не ушёл!

…Но ведь поклялся же себе тогда, что участвую в таком деле, с которым не согласен, последний раз!

Оказалось вот — не последний!

А может, фильм получится в конце концов хороший?

Не знаю! Не знаю… Но моё участие в нём меня не устраивает!

И так совесть нечиста: Ратмир, Василий Зосимыч — и вот ещё человек с моего ведома падает в прорубь?

Нет уж!

Пусть без меня!

Завтра с утра поговорю как следует с отцом, потом поеду и привезу им Ратмира!

Вот так.

Но, сильно замёрзнув без одежды на кухне, я яснее ещё представил, какой страх испытывает Тимохин, падая в прорубь!

«Но я-то больше в этом уже не участвую!» — вспомнил я.

Ну и что? Легче всего сказать: «Я не участвую» — и всё!

Подумав, я понял, что мне нужно сделать: залезть тихо на крышу дома Василия Зосимыча и поднять антенну (тем более что я это ему обещал!).

А завтра автобус съедет на лёд, Тимохин выйдет, вздыхая, поднимет голову — и вдруг увидит антенну.

«Стоп, стоп!» — закричит Яков Борисыч.

«Ну и что? — подумал я. — Снова залезут, снова снимут антенну, и съёмка пойдёт дальше. Всё бесполезно! Да? — Я разозлился. — Многие так говорят: «Но это же бесполезно» — и ничего уже не делают!

Легче всего сказать: «Но это же бесполезно». Ну и что? Всё равно должен я это сделать!»

Я посмотрел в окно. Ярко светила луна. С жестяного навеса, накрывающего ступеньки, ведущие в подвал, тихо летел, сверкая, мелкий снег.

Да… Не хотелось бы иметь дело с железом в такой мороз!

Я посидел ещё в кухне, потом пошёл в комнату, оделся, взял в столе плоскогубцы и вышел. Мороз был острый и какой-то неподвижный. Снег скрипел гораздо резче, чем днём.

Сдвинув в снегу калитку, ведущую к дому Василия Зосимыча, я тихо взял лежащую у сарая лестницу, стащил с крыши сарая шест с антенной, потом разгрёб снег, нашёл проволоку… Потом, тихо приставив лестницу к дому, полез. Я залез наверх, посмотрел — реки внизу не было видно.

Я стал прикручивать шест к трубе — и вдруг внизу раздался скрип.

Всё! Василий Зосимыч проснулся! Наверно, услышал. А может, увидел мою тень, от луны!

Сейчас он выйдет… захватив ружьё! Я видел: у него на стене ружьё. Он уже старый, боится воров — и вдруг видит перед окном чью-то тень!

Я стал прятаться в снег. Лицо, руки по локоть были в снегу. Я ждал. Было тихо. Рука прилипла к железу — я с острой болью её отодрал.

Я посидел тихо ещё минуту, потом, взяв в руки трос, стал сползать к краю. Балансируя на корточках на краю, я ввинтил штырь в резьбу…

Потом, напрягшись, я медленно поднимал высокую антенну…

Утром, поговорив с папой, я уезжал.

Я бежал по аллее, прикрывая рукой лицо от мороза.

Поеду в Пушкин!..

Иногда я оборачивался, смотрел — антенна на доме Василия Зосимыча всё стояла.

Потом я увидел в стороне чёрный сгоревший телятник. Рядом не было уже ни души.

Поперёк дороги снова стали попадаться глубокие коридоры в снегу высокие, они шли далеко, в них стоял розовый свет.

Так я и не понял, зачем они, прожил тут столько дней и не понял! Я бежал всё быстрее — и вдруг снежная стена с одного края обрушилась, и на дорогу выехал трактор. За ним на стальном тросе на двух подсунутых жердях-полозьях ехала огромная гора покрытого снегом сена.

Трактор переехал дорогу, протащил за собой тёмную, мохнатую, пахучую скирду и, разрушив другую снежную стену, ушёл туда, оставляя тот самый глубокий, ровный коридор с розовым светом в нём.

На дереве, зацепившись, осталась смёрзшаяся, сверкающая прядь сена.

Я посмотрел на неё и побежал дальше.