день я была в приподнятом настроении, может быть, слишком приподнятом. Я переживала одно из тех, слава Богу редких, мгновений, когда в каждом мужчине видишь своего брата и ребенка одновременно, отчего возникает потребность заботиться о них. С тех пор я продолжала ухаживать за Льюисом; он лежал в моем доме, растянувшись на кровати, с забинтованной ногой, на которой каждый день сам менял повязку. Он никогда не читал, не смотрел телевизор, не слушал радио и не разговаривал. Время от времени он что-то вырезал из сухих деревяшек, которые я приносила ему из сада, или смотрел в окно остановившимся взглядом. Иногда я спрашивала себя, а не сумасшедший ли он на самом деле, и эта мысль, учитывая его красоту, казалась мне даже романтичной. На мои робкие расспросы о его прошлом, настоящем и будущем он всегда давал один и тот же ответ: «Это неинтересно». Однажды ночью он очнулся на дороге, перед машиной, его звали Льюис, все остальное не имело значения. В общем, это меня устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей нас не щадят.

Я пошла на кухню, выковырила из банок роскошный ужин и поднялась наверх, затем постучала в дверь, вошла и поставила поднос на кровать, усыпанную стружкой. Вспомнив, как одна из них упала Полу на голову, я рассмеялась. Льюис посмотрел на меня заинтригованно. Его светлые голубовато-зеленоватые глаза, обрамленные черными ресницами, были похожи на кошачьи, и я невольно подумала, что, увидев такой взгляд, на «Коламбия Пикчерс» не раздумывая подписали бы с ним контракт.

— Смеетесь?

У него был низкий, хрипловатый голос.

— Я смеюсь, потому что ваша стружка упала Полу на голову, и он ужасно рассердился.

— Ему было не очень больно?

Я с любопытством взглянула на него. Он впервые пошутил, по крайней мере, я надеялась, что он шутит. У меня вырвался глупый смешок, и внезапно я почувствовала себя неловко. В конце концов, Пол прав. Что я тут делаю с этим юным психом, одна в пустом доме, в субботний вечер? В эту минуту мне бы следовало танцевать, шутить с друзьями или даже заниматься любовью с милым Полом или с кем-нибудь еще…

— Вы куда-то собрались?

— Нет, — с горечью ответила я. — Я вам мешаю?

Я сразу же пожалела о своих словах. Они противоречили всем законам гостеприимства. Но Льюис неожиданно разразился счастливым, детским, беззаботным смехом. И, благодаря этому смеху, он сразу же стал мальчишкой, у него сразу же появилась душа.

— Вам, наверное, очень скучно?

Его вопрос застал меня врасплох. Может ли кто-нибудь в этой суете, называемой жизнью, уловить разницу между «очень скучно», «просто скучно» и «немного скучно»?

— У меня нет времени скучать, — натянуто ответила я. Я сценарист, работаю на «РКБ», и…

— Там?

Он мотнул головой влево, как бы объединяя этим презрительным жестом и сияющий вдали залив Санта-Моника, огромное предместье Лос-Анжелеса — знаменитый Беверли-Хилз, и студию, и многочисленные офисы. Может, жест не был презрительным, но в нем проскользнуло нечто большее, чем просто равнодушие.

— Да, там. Так я зарабатываю на жизнь.

Я разозлилась. В течение последних трех минут я, благодаря этому незнакомцу, вынуждена была почувствовать себя сначала неполноценной, а затем — и вовсе бесполезной. В самом деле, что давала мне моя дурацкая работа, кроме пачки долларов, которую я за месяц зарабатывала и за месяц же тратила? Однако недостойно поддаваться чувству вины из-за какого-то молокососа, мало что смыслящего в жизни и явно злоупотреблявшего ЛСД. Я ничего не имею против наркотиков, однако не одобряю возникающих под их воздействием взглядов, почти всегда презрительных по отношению к тем, кто их не разделяет.

— Зарабатываю на жизнь, — задумчиво повторил он. — Зарабатываю на жизнь…

— Это вполне в духе времени, — сказала я.

— Какая жалость! Хотелось бы жить во Флоренции в те времена, когда многие люди помогали жить другим за просто так, ни за что.

— Они помогали жить скульпторам, художникам, писателям. Вы, что, один из них?

Он помотал головой.

— Может быть, они также помогали тем, кто им просто нравился, — сказал он.

Я рассмеялась циничным смехом Бетт Дэвис^[1].

— Вы и сегодня без труда могли бы заручиться такой помощью.

И я повела головой влево, воспроизводя его собственный жест.

Он закрыл глаза.

— Я сказал «за просто так», а это не значит «просто».

В его голосе было столько чувства, что у меня неожиданно возникло множество вопросов, причем один романтичнее другого. Что я о нем знаю? Любил ли он когда-нибудь до умопомрачения — по крайней мере в том смысле, в каком принято говорить «до умопомрачения» (для меня это вообще единственный способ любить)? Что заставило его броситься под колеса нашего «ягуара»: случай, наркотики или отчаяние? Не хочет ли он исцелить не только ногу, но и сердце? И когда он неотрывно смотрит в небо, видит ли он там чье-то лицо? Профессиональная память подсказала мне, что я уже использовала последнее выражение в киносценарии «Смерть Данте» — мне тогда пришлось здорово помучиться с эротическими сценами. Данте сидит за грубым средневековым столом, отрывает глаза от древнего манускрипта, а голос за кадром произносит: «Когда он неотрывно смотрел в небо, видел ли он там чье-то лицо?». Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, надеюсь, положительный.

Итак, дошло до того, что я уже и думаю, как пишу! Это порадовало бы меня, если бы я питала хоть какие-то литературные амбиции или была наделена маломальским талантом. Я взглянула на Льюиса, он уже открыл глаза и теперь смотрел на меня.

— Как вас зовут?

— Дороти. Дороти Сеймур. Разве я не сказала?

— Нет.

Я сидела на краю кровати. Сквозь окно проникал вечерний воздух, напоенный ароматом моря — запахом столь сильным, что, несмотря на десятилетнюю привычку, он казался мне несколько навязчивым. Как долго мне еще наслаждаться этим воздухом? Как скоро в моей душе не останется ничего, кроме тоски по ушедшим годам, поцелуям, мужском тепле? Мне следует выйти замуж за Пола, оставить эту безграничную веру в собственное железное здоровье и здравый смысл. Хорошо верить в себя, когда ты кому-нибудь нужен… А что потом? Потом, без сомнения, придет черед психиатров; от одной этой мысли меня начинало тошнить.

— У вас печальный вид, — сказал Льюис, взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже посмотрела на свою руку. Так мы оба и смотрели на нее с каким-то неожиданным, нелепым любопытством, он — потому что никогда прежде не видел, я — потому что в его руке моя казалась чужой, превратилась в нечто, более мне не принадлежащее. Никто еще не держал мою руку в своей так просто и естественно.