прошелся по камере и вернулся на место. At five-thirty the turnkey came. В половине шестого пришел надзиратель. "I brought-" he said. - Я принес... He held his closed fist dumbly through the grating. - Он просунул в решетку сжатый кулак. "Here's your change from that hundred you never-I brought It's forty-eight dollars," he said. - Это сдача с той сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... "Wait; I'll count it again; I dont know exactly, but I can give you a list-them tickets " Постойте; я сосчитаю снова; точно не помню, но могу дать вам список... там цены... "Keep it," Popeye said, without moving. - Оставь, - сказал Лупоглазый. "Buy yourself a hoop." - Купишь себе обруч. They came for him at six. За ним пришли в шесть. The minister went with him, his hand under Popeye's elbow, and he stood beneath the scaffold praying, while they adjusted the rope, dragging it over Popeye's sleek, oiled head, breaking his hair loose. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы. His hands were tied, so he began to jerk his head, flipping his hair back each time it fell forward again, while the minister prayed, the others motionless at their posts with bowed heads. Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь, неподвижно стояли на месте. Popeye began to jerk his neck forward in little jerks. Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед. "Psssst!" he said, the sound cutting sharp into the drone of the minister's voice; "pssssst!" - Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье священника, - псссст! The sheriff looked at him; he quit jerking his neck and stood rigid, as though he had an egg balanced on his head. Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь, замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо. "Fix my hair, Jack," he said. - Поправь мне волосы, Джек, - сказал он. "Sure," the sheriff said. - Не бойся, - ответил шериф. "I'll fix it for you;" springing the trap. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку люка. It had been a gray day, a gray summer, a gray year. Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. On the street old men wore overcoats, and in the Luxembourg Gardens as Temple and her father passed the women sat knitting in shawls and even the men playing croquet played in coats and capes, and in the sad gloom of the chestnut trees the dry click of balls, the random shouts of children, had that quality of autumn, gallant and evanescent and forlorn. Люди ходили по улицам в пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени, величавой, эфемерной и печальной. From beyond the circle with its spurious Greek balustrade, clotted with movement, filled with a gray light of the same color and texture as the water which the fountain played into the pool, came a steady crash of music. Из-за круглой площадки, обнесенной псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями, холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая музыка. They went on, passed the pool where the children and an old man in a shabby brown overcoat sailed toy boats, and entered the trees again and found seats. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. Immediately an old woman came with decrepit promptitude and collected four sous. К ним тут же со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су. In the pavilion a band in the horizon blue of the army played Massenet and Scriabin, and Berlioz like a thin coating of tortured Tschaikovsky on a slice of stale bread, while the twilight dissolved in wet gleams from the branches, onto the pavilion and the sombre toadstools of umbrellas. В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Rich and resonant the brasses crashed and died in the thick green twilight, rolling over them in rich sad waves. Медь оркестра гремела мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых зеленых сумерках. Temple yawned behind her hand, then she took out a compact and opened it upon a face in miniature sullen and discontented and sad. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное, печальное лицо. Beside her her father sat, his hands crossed on the head of his stick, the rigid bar of his moustache beaded with moisture like frosted silver. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости, жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с мороза серебро.

She closed the compact and from beneath her smart new hat she seemed to follow with her eyes the waves of music, to dissolve into the dying brasses, across the pool and the opposite semicircle of trees where at sombre intervals the dead tranquil queens in stained marble mused, and on into the sky lying prone and vanquished in the embrace of the season of rain and death.

Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные

невозмутимые королевы, и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона дождей и смерти.