будет непросто, и это страшно, но он победит.

«Kыntaba:-ti gadhga: da», — твёрдо проговорил Цой Ночка по-таврски.

Это означало: «Я запрещаю тебе наносить удары».

Плеть почти не знал таврского, но всё понял. Его губы сами сложились в ритуальное боевое приветствие.

«Buha γa: gha kiba:, ib momogadhoi шotutha dhydpagh kы». «Пусть поединок будет честным, а победитель не таит своих сил».

На боях, сколько Плеть их помнил, эти слова всегда произносились по-росски.

И поединок начался, но стоило ли называть его поединком? Плеть был быстрее, сильнее, ловчее и техничнее, но он мог только защищаться. Нагретая разгорячённым телом вода вновь облекла его традиционным таврским левосторонним доспехом. Револьвер оттягивал руку. Плеть не помнил, как взял его.

«Gadhga: da» дословно означает «посылать шаги войны». Это слово можно перевести как «наносить удары», оно применяется только к рукопашному бою, тавры не признают стрелкового оружия. Но другое слово, «gadhga: pa», «делать шаги войны», всё-таки существует — для неразборчивых.

«Шаги войны». Шагами войны можно назвать что угодно. Цой Ночка не имел в виду револьвер, он имел в виду руки, ноги и нож. Но это архаическое, древнее понимание сражения. Они дерутся в Городском совете, а не на далёкой Южной Равнине, где воины на конях жаждут отбить себе свободу только руками и ногами.

«Ты не обязан его слушать, почему ты его слушаешь? Потому что он старше? — говорил тот страж, что в грустной маске. — Просто перестань слушать, и ты победишь одним ударом».

Плеть не мог сообразить, висел ли тот у него за плечом сейчас или эти слова прозвучали ещё раньше, при входе.

«Просто обмани его, — говорил второй, в весёлой маске. — Сделай то, чего он не ожидает. Он ведь запретил тебе удары. Выстрели».

«Кто вы?» — спросил Плеть.

«Мы начало».

«Я выстрелю», — сказал Плеть Цою Ночке по-росски, поднимая револьвер. Если в таврском языке и было слово со значением «стрелять», он его не знал. Цой Ночка не ответил; он опустил руки и распрямил спину. Один его глаз пригвоздил Плеть на месте, а второй, забегающий, начал обходить с фланга. Это означало: опасность.

Плеть подумал, что приносить револьвер на рукопашный бой подло.

Он подумал, что подло стрелять в подлеца.

Он нажал на крючок.

Дуло плюнуло тугой струёй шампанского вина.

Грянули фанфары, юркие лапки серпантина разбежались по рингу, со всех сторон полыхнули индокитайские огни. Кулисы разъехались, и из-за них зазвенел медью Петербержский филармонический оркестр. Из зала донеслись рукоплескания: Бася, а с ним и другие однокашники — даже граф Метелин — смеялись, свистели и требовали биса. Стражи в масках вышли к софитам и поклонились. К их ногам посыпались цветы.

«Крючок нажал ты, но дело сделали они», — улыбнулся Бася; он стоял уже совсем рядом с Плетью, на ринге. Цой Ночка лежал под курганом из конфетти, и из-под этого кургана медленно сочилось шампанское вино.

«Мы будем свободны!» — закричал тот страж, что в грустной маске; зал взорвался овациями и улюлюканьем. «Мы никогда не будем свободны!» — подхватил второй, в весёлой маске, потрясая ножом, и зал отреагировал второй же волной восторга.

Почему Плеть счёл их стражами? Ведь это просто актёры, а что у них там под масками…

С этой мыслью он открыл глаза.

Солнце лизало лицо с собачьей настойчивостью. В крохотном таврском районе на самой границе Порта Плети выделили целый дом; домик, домишко — знак уважения и признательности. Знак того, что свою долю боёв он уже отбился. Теперь Зубр Плеть полноценный член общины.

Но настоящего имени ему так и не дали.

Самообман, как револьвер, заряженный шампанским вином.

Плеть просто не ожидал, что с ним обойдутся так мягко. После истории с выкрашенной косой и исчезновением; после того, как Бася растворился на заводе, — он был готов к худшему. Но его приставили сопровождать грузы из Порта в несколько городских лавок. Его приставили даже охранять некоторых важных людей. Ему велели мыться дважды в день, содержать себя в приличном виде и научиться улыбаться.

Когда Плеть, занося коробку с пряностями в лавку, замешкался при входе и случайно услышал обрывок откровенного разговора, он не ожидал, что с ним обойдутся так мягко. Речь шла о таврах с Южной Равнины, которые устали отсиживаться в Порту. Они хотели переправиться уже за океан, в Латинскую Америку. Они хотели сделать это тихо и попутно заключить некий договор, купить за океаном что-то важное. Случайному молодому охраннику не полагалось об этом знать.

Цой Ночка решил, что в том нет большой беды. «Нашим равнинным брат’ям, — объяснял он, — нужна помощь. Знаешь, сынок, что происходит на Южной Равнине? Думаешь, росы хотят их перерезат’? Нет. Они хотят вымотат’ наших брат’ев, вытянут’ из них все жилы, измел’чит’. Хотят, чтобы те сами сдалис’. И некоторые сдаются, но они никогда не покажут это росам. Поэтому они убегают. Как ты думаешь, сынок, это позорно?»

«Да», — ответил Плеть, глядя Цою Ночке прямо в разбегающиеся глаза.

«Нет, — покачал тот головой. — Нет, потому что наши брат’я могут победит’. Когда убегает тот, кто может победит’, но решает сохранит’ кров’, в этом нет позора».

Плеть не был согласен, но он был рад, что его не стали наказывать за случайно услышанный обрывок беседы. Он был рад, что тавры с Южной Равнины обернулись простыми людьми, убегающими от превосходящих сил росской Оборонительной Армии. Он был рад, что сердце его перестало скулить по настоящим таврским просторам.

«Если наши брат’я могут победит’, почему они предпочитают убегат’?»

«Потому что нет того, ради чего они могли бы побеждат’. Нет будущего. Может, они надеются отыскат’ его за океаном».

Плеть изменился. Общинные мастера сшили ему сюртук — кожаный, с национальными узорами, но в крой сюртуков светских. Общинные торговцы научили его тому, что клиенту нужно смотреть на кончик носа — так не выглядит подозрительно, но и не выглядит нагло. Общинные учителя объяснили ему, что в следующем турнире боёв, осенью, он сможет прислуживать при ринге.

Цой Ночка спросил его о делах в Академии.

«Мы никогда не будем свободны», — кричал актёр в весёлой маске, и зал рукоплескал.

Плеть приготовил себе еду и позавтракал. В августе солнце напоминает лепёшку, оно запекается по краям. Впереди ожидал полупустой день, только к четырём Плети следовало явиться в лавку.

Он обрадовался пришедшему Басе.

Было бы нечестно говорить, что Бася бросил его ради завода. Он не всегда находил минутку заглянуть, но всегда искал. Вместе с Плетью они, как и прежде, гуляли по кабакам, оказывались в шумных компаниях, ещё недавно готовились к экзаменам. Плеть