Жил я в этой квартире, как собака. Почти весь день лежал в своем углу и глядел, как она, толстуха, убивает время. Иногда засыпал, и снилось мне — совершенно без толку, — будто я загоняю кошек в подвалы и рычу на пожилых дам в черных митенках, как оно мне, псу, и положено. А она вдруг кидалась на меня, как на пуделя, со своими сладкими словечками и чмокала меня в нос — а мне что было делать? Гвоздику, что ли, жевать?
Я стал жалеть супружника, кот буду, если вру. Мы так были похожи друг на друга, что люди рты разевали; и мы обходили улицы, по которым катается мистер Морган в своем кебе, и гуляли-карабкались по прошлогодним наледям, закоулкам, где живет народ попроще.
Однажды вечером мы так и прогуливались: я корчил из себя святого пса — Бернара (медаль дома забыл), а он притворялся, будто не укокошит на месте первого же органиста, который заиграет при нем мендельсоновский свадебный марш. Я глянул на него снизу вверх и сказал по-своему:
— Ты-то чего куксишься, омар ты этакий прошпаклеванный? Тебя она не чмокает. Тебе не надо сидеть у нее на коленях и слушать такое, отчего музыкальная комедия покажется не хуже Эпиктета. Скажи лучше спасибо, что ты не собака. Давай, бывший холостяк, прощайся с жизнью по совести.
А он, вислоухий моногам, посмотрел на меня сверху вниз с таким пониманием, словно не человек, а почти что собака.
— Ах ты, псина, — сказал он, — хорошая ты псина. Ты так глядишь, будто вот-вот заговоришь. В чем дело, псина, — кошки?
Кошки?! Заговоришь?! Эх!
Ну, куда ему что-нибудь понять. Люди ведь лишены дара речи, присущего животным. Только разве и найдет собака общий язык с человеком, что в художественной литературе.
В квартире через площадку жила мадам с черно-пегим терьером. Муж цеплял его на поводок и выводил каждый вечер, но домой возвращался хо-хо и присвистывал. Я с этим черно-пегим как-то потыкался носами в вестибюле и спросил из любознательности:
— Слушай, ты, хвастун вертлявый, — говорю, — сам же знаешь, никакому мужчине не по нутру пасти собаку за здорово живешь. Сколько я их видел, привязанных к гав-гавам, и каждый норовит дать по рылу любому, кто на него посмотрит. А твой главный что ни день возвращается гоголем, будто фокусник с яйцом на носу. Это как? Ты только мне не говори, что ему, мол, это нравится.
— Ему-то? — говорит черно-пегий. — Да нет, он просто берет быка за те самые рога. Набузыкивается. Сначала, как мы выходим, он тихий и робкий, будто сел в покер и стесняется своего флеш-рояля. А после восьмого салуна ему один черт, кто у него на поводке — пес или морской лев. Я тут на днях не уберегся — так мне дверью-вертушкой два дюйма хвоста снесло.
Этот терьер хорошо намекнул на экстерьер — водевильщики, записывайте! — и я призадумался.
Как-то вечером возле шести часов хозяйка моя велела супружнику заняться делом — прогулять Пусика, пусть он подышит озоном. Я до сих пор это скрывал, но вот так она меня называет. Черно-пегого зовут Сладюсик. Если доведется нам чесать за кроликом, я эту собачью сладость, конечно, на полкорпуса обставлю. И все же Пусик — это гремучая консервная банка на хвосте собачьего самоуважения.
В тихом местечке на боковой улочке я дернул поводок перед приличным, аккуратным салуном. Я так и кинулся скрести дверь, подвывал, словно газетный пес, который хочет оповестить семью, что малютка Алиса завязла в болоте, собирая лилии у ручейка.
— Лопни мои глаза,— сказал старикан, ухмыляясь,— лопни, да и только, если этот шафрановый отпрыск бутылки сельтерского лимонада не зазывает меня опрокинуть стаканчик-другой. Постой-ка, постой: а ведь я давным-давно не холил подошвы на перекладинке под столиком. Пожалуй, оно, может...
Я знал, что он у меня в лапах. За столиком он добрый часок принимал подогретое шотландское виски марки «Кэмпбелл». Я сидел рядом, постукивал хвостом об пол, подзывая официанта, и от пуза ел настоящую закуску — не то, что деликатесы домашнего приготовления, которые ее милость закупала в кулинарии за восемь минут до прихода папочки.
— Бедная ты псина, — сказал он. — Хорошая ты псина. Нет уж, не целовать ей тебя больше. Это же стыд-позор. Беги, псина, куда хочешь, попадай под трамвай и живи в свое удовольствие.
Я никуда не побежал. Я скакал и резвился у ног старикана, счастливый, как бульдожка на ковровой дорожке.
— Ах ты, старая блохастая гроза сусликов, — говорил я ему. — Ах ты, лунолай, зайцехват, яйцекрад, старая ты дворняга,— не видишь разве, что я тебя не брошу? Разве не видишь, что мы с тобой оба — щенки в чащобе, а твоя миссис — злой дядька, который гонится за тобой с кухонным полотенцем, а за мной — с противоблошиной мазью и розовым бантиком на хвост? Давай-ка мы возьмем ноги в руки и подружимся заново.
Вы скажете, что он меня вряд ли понял,— может, и так. Зато подогретое шотландское его проняло, и он постоял минуту в раздумье.
— Псина, — сказал он, наконец, — на этой земле нам больше двенадцати жизней не светит, и редко кто доживает до трехсот лет. Сукиным сыном мне быть, а ты будешь сукин кот, если мы вернемся в эту сучью квартиру, и это не брех на ветер. Пусть нас теперь хоть таксами травят — мы от них рванем на Запад, и ставлю шестьдесят против одного, что не догонят!
Поводка не было, я самоходом поспешал за хозяином к парому на Двадцать третьей стрит, и все кошки по дороге наперебой благодарили всевышнего, что он одарил их втяжными когтями.
На джерсийской стороне хозяин мой сказал незнакомцу, который ел булку с изюмом:
— Мы тут с моей псиной держим курс на Скалистые горы.
Но больше всего мне понравилось, когда мой старикан оттянул мне уши так, что я аж взвыл, и сказал:
— Ну ты, мартышка-недотепа, желтопузое крысохвостое отродье половика, знаешь, как я тебя будут звать?
Я подумал, что Пусик, и жалобно заскулил.
— Я тебя буду звать Пит,— сказал мой хозяин, и по справедливости мне бы нужно было вилять пятью хвостами, да и тех бы не хватило.
Х Х Х Х Х
Сестры золотого кольца
(ПЕРЕВОД В. МАЯНЦ)
Экскурсионный автобус вот-вот отправится в путь. Учтивый кондуктор уже рассадил по местам веселых пассажиров империала. Тротуар запружен зеваками, которые собрались сюда поглазеть на других зевак, тем самым подтверждая закон природы, гласящий, что всякому существу на земле суждено стать добычей другого существа.
Человек с рупором поднял свое орудие пытки, внутренности огромного автобуса начали бухать и биться, словно сердце у