Зола

1

Мы жили у болот. Во дворе рос большой куст шиповника. В жаркие дни меня сажали на стульчик в тени этого большого куста. Куст гудел. В нем жили пчелы. Туда еще забирался наш кот. Он там прятал своих мышей. Мама рассказывала, что зимой он забирался ко мне в коляску, когда меня выкатывали спать на свежем воздухе в саду. Меня оставляли спать в саду под яблонями, и мама поглядывала в окно. Она видела, как Васька запрыгивал в коляску, осторожно забирался внутрь и, пригревшись, устраивался спать рядом со мной. Мама, само собой, выходила на улицу, чтобы его выгнать. Но сколько бы она его ни гоняла, каждый раз, когда она приходила за мной, в коляске оказывался сонный кот.

А потом была весна, а потом лето... Меня сажали на стул, который смастерил отец. Он даже расписал его маслом и покрыл лаком. Микки-маус и цыпленок. Такого стула ни у кого больше не было. Только у меня. Я уже мог сидеть, хотя меня и привязывали. Сажали под кустом. Я слушал, как летают и гудят пчелы. Куст был огромный. Такой большой, что потом пришлось его вырубить: настолько вольно разросся, что калитка уже не отворялась. Куст наседал на забор, тот прогибался и казался беременным. Однажды забор рухнул под этим напором, превзошел перегиб собственной кривизны, не выдержал и рухнул прямо на дорогу. Забор лежал в пыли, неожиданно прогнивший, трухлявый, как скелет большого животного, – даже было странно, как он так долго мог простоять. Он лежал на дороге как поверженный, а над ним стоял куст как выживший его паразит. Куст стоял, расправив все свои ветки, казалось, став еще больше. У нас потом долго не было забора, и к нам бегали лисицы воровать кур. Мне все еще часто снится и забор, беременный кустом шиповника, и дом с разбитыми ступенями, и зеленый ящик “Для писем и газет” на густо-синей двери. Мне снится, что дверь слегка приотворена, – так, самую малость, недостаточно, чтобы протиснуться в это прошлое сквозь мой сон. Снится над дверью желтый фонарь, такие в тюрьмах в камерах, намертво завинченные, чтоб первоходы не добрались до лампочки, дабы вскрыться и загреметь на денек-другой на больничку. Из куста шиповника поднимается кривой столб, похожий на нашего одноногого соседа дядю Климу. Еще дальше – две огромные березы рогатиной подпирают небо. Оттуда, из-под самого неба, из своих шапок-гнезд, на нас смотрят и каркают отвратительные вороны. И над всем этим ползет, тянется багровыми облаками, расплывается охряным закатом, глумится душный вечер.

На столбе вижу ржавую табличку, на ней – “31”. Для меня эти две цифры не были числом, чем-то целым; они были обломком бессчетного количества цифр, которые не могли уместиться в моей голове, как и на табличке. Когда я встречал в других местах дома с табличкой “31”, я либо негодовал про себя, либо испытывал странный трепет. На заборе нашего дома висела другая табличка, на ней было написано на двух языках: “Ilvese”, по-эстонски, и “Ильвезе”, по-русски. Что означает “рысья”. Говорят, я родился, когда еще можно было встретить на нашей улице рысь, но последнюю застрелил мой отец до того, как я начал ходить.

Мы почти все время ходили в сапогах. А когда болота поднимались, приходилось идти на станцию через огород дяди Климы. Он всегда сидел на своем крыльце на низкой табуретке, курил, и когда видел нас, встречал шутками: “Ага, проведать пожаловали, вспомнили старика... что?.. опять дорогу затопило?.. ага, ни пройти – ни проехать?.. что, даже в сапогах не можете?.. на кой тогда вам ноги?.. чтобы насморк лечить?.. а мне насморк не страшен!” – И он выставлял свои ноги напоказ и говорил, что вот ему-то, безногому, море по колено, ему-то, мол, и сапоги не нужны. Одну ногу ему отняли до бедра, а вторая – по колено деревянная, обувь ему не нужна вообще, и насморк ему не страшен. Дядя Клима смеялся.

Зубов у него тоже было немного и желудка – четверть. Вскоре он умер, сразу после того, как мы перебрались в город. Я тогда часто спрашивал маму или бабушку, что случилось с ногами дяди Климы и где теперь они, его ноги... Ответа я не получил. Как и на многие прочие глупые вопросы... Когда он умер, я подумал, что теперь дядя Клима отправился туда же, куда ушли его ноги. Иногда, в полудреме, я воображал его скачущим на костылях по какому-то пустырю. Скакал он резво, зло, усердно, преследуя свои бегущие впереди ноги. Одна была длинная, а другая короткая, чуть больше обычного сапога. Он скакал на костылях по пустырю, ветер гонял бумаги, гнулись проволочки и репей, в воздухе летал тополиный пух, который мне часто мерещился перед сном...

Мы жили в небольшом каменном доме, на первом этаже. На втором жила Дианка, – с некоторых пор с ней почему-то было запрещено общаться. Хотя поначалу нас даже вместе купали. Мы играли на пляже, голые ползали по песку, отыскивали в песке камешки и пытались поместить их в пупок. В мой пупок помещались даже сравнительно крупные камешки, потому что он был “колодцем”, а в пупок Дианки вообще камешки не помещались – ее пупок был “пуговкой”. А потом почему-то нам запретили играть вместе. Никаких объяснений не было дано. Нам просто запретили играть и разговаривать; стали водить в садик в разное время; отцы и старики меж собой натянуто общались.

С родителями Дианки жила бабка. Была она совершенно безумная. Она вела переписку с самыми прославленными личностями нашей страны. Любимым адресатом ее был Юрий Гагарин. Она никак не желала понять, что он давно погиб, и всех убеждала в обратном, а в качестве доказательства его здравия цитировала письма, которые, якобы, получила от него, и совсем недавно получила. “Недавно” – это, как правило, было “в сочельник”. Бабка вряд ли сама понимала, что говорила. Она также писала Брежневу, докладывала, что творится в мире. В ее мире, конечно. Жаловалась Громыко на ворон, которые не дают ей спать; Суслову – на желтый пепел, который падает на ее огород; Подгорному – на вонь со свалки; Шелепину – на огромную трубу, которая всему виной – неурожаю огурцов и малины в этом и прошлом году и будущем; и даже в смерти своего мужа она винила эту трубу, которая торчала в небе, поднимаясь из черного массива леса, – труба, дескать, ее мужа и довела до греха. Письма ее были бесконечны. Как и безумие. Она бродила одна, шепча что-то. Ее видели блуждающей в лесу, на свалке, в болотах. Она пропадала в огороде. Собирала листики и складывала их в конверты, чтобы послать в МВД или МИД СССР как вещественное доказательство злодеяния, которое задумали американские агенты. Агентов она видела в людях, которые ей были незнакомы. Очень часто то были геодезисты или маркшейдеры, озабоченные геофизическими породами, на которых находились осушаемые болота и дома